С бомбой в постели

Размен улыбок, поклонов и прощальных помахиваний.

Прилетевшая из сказки помчалась дальше на «Пежо», «живут же, сволочи!», подумал Колосков, быстренько поднялся туда, откуда махали газетой, и предстал перед волчеобразным (до такой степени, что однажды, когда он заболел флюсом и обмотал щеки, дочка приняла его за серого волка) мужчиной, явно родившимся со знаком руководителя на лбу.

Геннадий Коршунов им и был, возглавляя отдел второго главного управления КГБ, — за этим невинным названием скрывалась советская контрразведка.

— Что ж, старт дан. — довольно сухо заметил Геннадий Николаевич, остудив Колоскова, рассчитывавшего на поздравления по поводу успешно проведенной комбинации.

— Она обещала пригласить меня на прием, — сказал Колосков, все еще не теряя надежд на похвалы. — И сунула какие-то рубли.

— Есть повод, — заметил немногословный Коршунов. — Сбегай в Елисеевский.

Колосков не заставил себя упрашивать, тем более что желание начальства — это закон.

Восточные женщины уважают мужчин и не бросают слов на ветер, подобно их западным эквивалентам: через месяц Дмитрий Колосков обнаружил в почтовом ящике нестандартный конверт с приглашением на прием в турецкое посольство — еще один маленький успех. О приеме Колосков был наслышан через агентуру в министерстве культуры, именно это почтенное заведение явилось виновником торжества, подготовив проект соглашения с маленьким соседом, которого можно было разнести в порошок одной атомной бомбой — вот бы порадовались предки, натерпевшиеся от янычар и в защите Балкан, и в Крымской войне.

Посол и Шахназ приветствовали гостей недалеко от входа, зал уже наполнился тонким духом культуры, особенно хорошо пахли артистки в самых немыслимых нарядах (одна даже сжимала в руках сумочку из серебряной кольчуги, наследство прабабки), мужчины, как на подбор, надели темные костюмы и такие же галстуки, один Колосков позволил себе явиться в вельветовом пиджаке и бабочке, — все-таки вольный художник.

Подошел к послу с Шахназ и был обласкан.

С чисто восточной любезностью посол обрушил на художника, точнее, майора КГБ, целый водопад благодарностей за вызволение жены из беды и даже пригласил в Стамбул на уик-энд, что привело художника-майора в страшное смущение.

Светская Шахназ, взяв Дмитрия под руку, повела его к другим гостям, что может быть приятнее представлений, улыбок, расшаркиваний и соединения бокалов в едином аккорде?

В свете рамп лучились от счастья знаменитая чета Ивановских: классик советской литературы Николай Иванович, в строгом костюме, со значком лауреата Сталинской премии и звездой Героя Социалистического труда, и Римма Николаевна, стареющая, но вполне съедобная актриса Малого театра, в черном платье со смелым декольте и в бриллиантах с головы до пят.

Друг турецкого народа и его литературы Николай Иванович, кстати, не прочитавший ни одного турецкого автора, но хорошо знавший многие имена, как вице-председатель общества советско-турецкой дружбы, развивал последнюю с послом.

— Как работается, дорогой мой? — спрашивал Кемаль, тоже не читавший ничего советского и тем более Ивановского, но осведомленный, что Россия дала миру Толстого и Достоевского. — Надеюсь, ваш следующий роман получит Нобелевскую.

— Ради бога, Кемаль, не накликайте беду. Неужели вы хотите, чтобы меня постигла судьба этого бездарного Пастернака? Вы читали его «Доктора Живаго»? — небольшого роста, худощавый Ивановский очень напоминал постаревшего петушка с хохолком.

— Увы, не успел. Говорят, что хороший роман.

— Что вы! Типично антисоветская стряпня! Ни композиции, ни художественных образов, вообще ничего! — Ивановский не читал запрещенный роман, однако уже не раз выступал в «Правде» с его острой критикой, попробуй не выступи: отрежут не только от третьесортного турецкого посольства, но и от всего Запада, и особенно от Парижа, который так любила чета.

Серьезный разговор о литературе несколько затянулся, на рукопожатие к послу устремились новые гости.

— Скоро мой вечер в Колонном зале. Надеюсь, вы почтите меня своим вниманием? — с этими словами Римма Николаевна, кокетливо изогнувшись, утянула супруга в сторону, да и бриллианты заслуживали показа самой широкой публике.

На прощание Колосков любезно пригласил чету Туркмен к себе в мастерскую, на скромный бал бедных художников.

— Вас не будет смущать присутствие иностранцев? — деликатно поинтересовался посол, неплохо знавший советские нравы. — Ведь власти, если я не ошибаюсь, не поощряют контактов с иностранцами.

— Боюсь, что эти слухи преувеличены, господин посол. Власти, естественно, не поощряют тех, кто борется с советской властью. Меня же политика не интересует, есть проблемы жизни и смерти, искусства и любви. вот это моя стихия.

Тут Колосков говорил истинную правду, не до политики было: он держал на связи дюжины три красивейших и умнейших актрис, служивших Отчизне не на живот, а на смерть, если, конечно, последнее не понимать буквально, а рассматривать как жертву в виде визита с иностранцами в ресторан, а иногда и в апартаменты.