С чего начиналось

У Ванникова я действительно застал старых знакомых: Завенягина, Малышева, Первухина и других. Как мне потом стало известно, М.Т. Первухин начал заниматься атомной проблемой значительно раньше других из числа присутствующих.

– Тебе не надоело работать в Комитете стандартов? – спросил меня Малышев.

– Ты же знаешь, как я попал туда.

– А может, ко мне перейдёшь? – спросил Ванников и, видя, что я медлю с ответом, повторил вопрос:

– Ну так как же, пойдёшь ко мне?

– А чем я буду у тебя заниматься?

– Наукой. Необходимо организовать многочисленные испытания, связанные с решением атомной проблемы, – они ведутся, но пока ещё в недостаточном масштабе… Так что – по рукам?

Я заколебался и сказал:

– Це дило треба разжуваты. Я должен подумать.

– Думай, но недолго.

Тем разговор и закончился. Я попрощался и поехал к себе на работу.

А к концу дня мне принесли пакет с пятью сургучными печатями и надписью: «Вскрыть только лично». Когда я вскрыл конверт, то нашёл в нем лист бумаги с двумя строчками постановления о назначении меня на работу в совершенно незнакомую для меня область деятельности. Я был утверждён заместителем Ванникова в организации, созданной для решения атомной проблемы.

Это была путёвка в новый мир – мир атома.

На следующий день утром я поехал к Ванникову. Мы поздоровались, и он начал разговор.

– Вчера сидел с физиками, – рассказывал мне Борис Львович, – и радиохимиками из Радиевого института. Пока мы говорим на разных языках. Даже точнее, они говорят, а я только глазами моргаю: слова будто бы и русские, но слышу я их впервые, не мой лексикон. Пробовал отшутиться, но из этого ничего не вышло: они не поняли. Я механик, ты металлург, а вошли мы в музей дорогих фарфоровых изделий разных времён и народов. Двигаться трудно, все заставлено и все незнакомо. Побьёшь, не восстановишь! Создаётся впечатление, что физикам знаком этот музей, но они ещё не полностью разобрались, что в нем находится, какова взаимосвязь отдельных экспонатов. Спорят и убеждают друг друга, к какой эпохе отнести ту или иную вещицу и кому она служила. Сложность ещё и в том, что об этих экспонатах у них представление складывается по ряду косвенных сведений. Мы, инженеры, привыкли все руками потрогать и своими глазами увидеть, в крайнем случае микроскоп поможет, Но здесь и он бессилен. Атом все равно не разглядишь, а тем более то, что внутри него спрятано. А ведь мы должны на основе этого невидимого и неощутимого заводские агрегаты построить, промышленное производство организовать.

Говорил Ванников медленно, часто останавливался и что-то чертил на листе бумаги.

«Что он там рисует? – думал я. – Схему строения какого-то кристалла или модель атома?»

Я поднялся со своего стула, обогнул столик, за которым мы сидели, подошёл к Ванникову и заглянул через его плечо. Рисунок не был закончен, но уже по тому, что было набросано, видно было, что сделано это великолепно.

– А я и не знал, что ты художник, – сказал я, рассматривая нарисованную им кисть винограда, свисающую с края фарфоровой вазочки.

– Непризнанный художник. А ты разве не видел моих картин? – спросил он.

– Где же мне их было видеть?! Я знаю, что раньше ты прекрасно играл на кларнете.

И я вспомнил, как ещё в Баку, в 1914 году, когда мне было тринадцать лет, а Ванникову семнадцать, он и ещё три подростка собирались во дворе дома, где жила наша семья. Этот «квартет» играл в кинотеатре и перед выступлением устраивал репетиции. Мы, ребята, всегда вертелись около них – гладили блестящую латунь труб и просили подудеть. Музыканты были нашими кумирами. Ванников учился тогда в техникуме, а я только что поступил в реальное училище.

В каникулярное время Ванников вместе с друзьями-музыкантами, тоже учившимися в техникуме, работали, занимаясь монтажом дизелей на одном из нефтяных промыслов в пригороде Баку – Сураханах.

За десятичасовой рабочий день им платили по рублю, а за участие в духовом оркестре, сопровождавшем немые фильмы, по два рубля за вечер. Каждый музыкант, кроме того, мог провести с собой в синематограф – так назывались в то время кинотеатры – по одному родственнику, и Ванников несколько раз брал меня, выдавая за младшего братишку. Синематограф представлял собой площадку, обнесённую высоким забором из горбыля, где на врытых в землю брёвнах были укреплены уже строганные доски, образуя правильные ряды с нанесёнными номерами мест для зрителей. Белое полотнище бязи под небольшим деревянным козырьком – от возможного, хотя и очень редкого здесь дождя – составляло все оборудование синематографа.

Музыканты сидели перед экраном в вырытом в земле углублении, облицованном такими же горбылями, что и высокий забор. Ванников показывал мне моё место и отправлялся в свою «яму».

Когда мы с Ванниковым проходили через калитку, меня сопровождали завистливые взгляды толпившихся ребят, которые перед началом спектакля старались влезть на забор или на большое дерево и смотреть на экран оттуда.

…Борис Львович обо всем этом давно забыл и, когда я ему сказал о кларнете, положил карандаш и спросил:

– А откуда тебе известно?