С чего начиналось

В редкие дни, когда Курчатову удавалось вырваться к природе — в лес, к реке, — он преображался. Казалось, что он впитывает в себя, как губка, аромат живой природы. Как-то мы поехали с ним в лес. Я забрал всю свою семью, а он поехал вместе с Мариной Дмитриевной. Мы расположились под деревьями, но Курчатов ушел куда-то вперед, к опушке леса. Я пошел к нему. Игорь Васильевич стоял, скрестив на груди руки, всматриваясь в даль, и улыбался.

Курчатов страстно любил музыку. Помню его восторженные отзывы об игре Эмиля Гилельса и Святослава Рихтера. Одним из самых любимых им музыкальных произведений был «Реквием» Моцарта.

Ректор Московской консерватории А. В. Свешников рассказывал мне, что Игорь Васильевич за два дня до смерти был в консерватории и слушал «Реквием» Моцарта. После концерта он сказал А. В. Свешникову:

— Когда я умру, прошу, чтобы исполнили «Реквием». И исполнили так, как сегодня исполняли его здесь у вас.

«Реквием» звучал, когда тысячи и тысячи людей проходили через Колонный зал Дома союзов, прощаясь с великим современником…

Все время Курчатова было поглощено колоссальной проблемой, стоявшей перед страной. Постоянно у него возникали какие-то новые идеи, которыми он занимался. Но надо сказать, Игорь Васильевич относился к числу мечтателей и находил время пофантазировать. О чем же? Курчатов, как, впрочем, и многие другие, видел, что атомная энергия может совершить переворот в целом ряде областей, и сердцем тянулся в эти области. Прежде всего мы думали об атомных станциях. Не случайно, что именно в Советском Союзе была пущена первая в мире атомная электростанция, хотя, казалось бы, не до станций было в то время. Но мы просто не могли не заниматься атомной энергетикой. Атомная бомба была для нас делом вынужденным. Я глубоко убежден: если бы не опасность, что без атомной бомбы нас раздавят, сомнут, никто из нас ею никогда и не занимался бы.

Мы все прекрасно понимали, бомба нам нужна, чтобы можно было дальше заниматься тем строительством, которое мы до этого вели, начиная с Октябрьской революции 1917 года. Не имея бомбы, мы были бы лишены возможности спокойно заниматься мирным трудом. Поэтому надо было бросить все силы на решение атомной проблемы, создать бомбу и продолжать мирное строительство.

Вот так, собственно говоря, мы понимали задачу. И особенно хорошо это понимал Курчатов, очень часто говоривший о перспективах, которые открывает применение атомной энергии в мирных целях.

Курчатов был большим гуманистом и оптимистом. Подлинным оптимистом! Поэтому его занимали не только вопросы, связанные с созданием атомного оружия, которыми он по необходимости занимался. И когда атомная проблема в основном была разрешена, когда в СССР стали действовать атомные реакторы и установки по разделению изотопов, а первые испытания атомной бомбы успешно прошли, Курчатов поставил в повестку дня новую проблему, которая его, по всей видимости, больше всего занимала: он проявил исключительный интерес к термоядерной проблеме, к управляемым термоядерным процессам.

Это нашло свое выражение в докладе, прочитанном им в 1956 году в Харуэлле. Выступление Курчатова не только показало, на чем надо концентрировать усилия — то есть на мирных путях использования атомной энергии, — но он показал наиболее важную проблему: энергетику.

Прогресс цивилизации в значительнейшей степени зависит от потребления энергии на душу населения. Чем оно выше, тем выше степень экономического развития страны. И Курчатов прекрасно понимал значение энергетики.

«А где овес!»

Курчатов мог не только ясно и хорошо излагать свои мысли, но умел и слушать. К сожалению, немногие обладают этим даром. Мне кажется, способность слушать и слышать собеседника — одна из примет настоящих людей.

Когда я говорил с Игорем Васильевичем или когда наблюдал его во время разговора с другими людьми, меня не покидало ощущение, что сведения, которые сообщают ему собеседники, он собирает в какой-то огромный резервуар. Он умел так ставить вопросы, что люди рассказывали именно то, что необходимо для решения той или иной обсуждаемой проблемы. Курчатов никогда не перебивал собеседника, если тот говорил что-то дельное. Обычно, когда кто-то что-то рассказывает, а вы сидите молча с каменным лицом, у рассказчика пропадает охота говорить: он не знает вашей реакции. И поэтому Курчатов всегда ободрял собеседника одним неизменным словом.

— Понимаю… Понимаю… Понимаю…

Но если собеседник плел чепуху, Игорь Васильевич начинал сердиться и обычно произносил хорошо знакомую нам фразу:

— А где овес?

Он не любил ни высокопарных речей, ни краснобайства и всегда требовал конкретности. Когда кто-то докладывал о результатах исследований и сообщение начинало выглядеть одним «общим местом» и затягивалось, Курчатов хмурился и говорил:

— А где овес?.. Где овес?

Это выражение стало крылатым, его повторяли во многих институтах. Когда заслушивали результаты исследований, у докладчика порой спрашивали:

— А где овес?