С.Д.П. Из истории литературного быта пушкинской поры

У Панаева были причины хорошо помнить детали этого эпизода. «Темнота ночи» — датирующий признак. До конца июня в Петербурге стоят белые ночи; в июньских письмах и Сомов говорит о «квартире Яковлева». Трудно представить себе, чтобы водворение его в доме Пономаревых никак не отразилось бы в сомовских письмах и дневниках; очевидно, это произошло тогда, когда в записях его стали чаще многодневные перерывы. Все указывает нам на вторую половину июля или август 1821 года.

«При всем своем безобразии, бросавшемся в глаза, — продолжает Панаев, — он был очень занимателен: играл на фортепьяно, пел, хорошо рисовал карикатуры. Тем и другим забавлял он ребенка-хозяйку, а с хозяином пил на сон грядущий мадеру. Конечно, приехавши в Петербург за несколько перед тем месяцев, он не имел собственной квартиры и жил у какого-то знакомого, но все-таки такая назойливость была наглою».

Нотки посмертной вражды к сопернику звучат в мемуарах, написанных через тридцать с лишним лет. След неизглаженного конфликта ощущается и в современной переписке:

«Яковлев напрасно совестится передо мною, — писал Панаев Измайлову 21 января 1825 года, и Измаилов спешил передать племяннику этот отзыв. — Я с удовольствием принял его рекомендацию г. Роуде; старался и стараюсь быть для него полезным. Узнав же от вас, что Павел Лукьянович в Вятке, я с нынешнею же почтою пишу к нему и прошу не церемониться со мною в подобных случаях. Что бы ни случилось с нами в свое известноевремя, а я, право, люблю его за прекрасный его талант, беспристрастие в суждениях и постоянную к вам приверженность» [131].

Об этом же «известном времени» напоминал Яковлеву и сам Измайлов:

«Не раздружились мы и за …vous m’entendez, je vous entends [132], а за журнальные пиэсы, не только чужие, но и мои собственные, верно, не раз-дружимся» [133].

Панаеву было известно, что «победоносное внимание» хозяйки обращается едва ли не на каждое примечательное новое лицо, — а примечательность Яковлева даже для него была вне сомнений. Но в начале августа у них нет еще оснований для прямой ссоры.

В альбоме Яковлева сохранилась запись рукой Софьи Дмитриевны:

«Il y a peu d’id'ees nouvelles et les id'ees nouvelles ne frappent que l’hom-me d’esprit — l’homme m'ediocre a tout vu, tout entendu».

(Мало новых идей, и новые идеи поражают только умного: посредственность все видела, все слышала.) [134]

Под записью помета: «St. P. Ao^ut 1821».

Выше этих строк располагаются стихи Панаева, вписанные его рукой. Это те самые стихи на заданные слова «Любовь» и «Дружба», которые ему предлагалось сочинить к заседанию 12 августа. Они были потом напечатаны и известны под заглавием «К Кальпурнию»:

Ты говоришь, Кальпурний милый,
Что наше счастье на земли
Есть только призрак легкокрылый,
Едва мелькающий вдали?

Мой друг! мы слишком прихотливы:

Желаньям нашим нет конца;
Но всех ли замыслы кичливы
Ведут от плуга до венца?

Я сам, ты знаешь, от Фортуны

Умел немногое сыскать,
Одно — искусство лирны струны
Моей игрой одушевлять.

Я сам равно знаком с нуждою;

Далек от славы и честей;
Живу под кровлею простою
Отшельником мирских затей.

Но я обрел всему замену

В Любвии Дружествесвятом;Постигнул ими жизни цену;
Теперь у Счастья под крылом

Ищу того ж — увидишь вскоре,

Что ропот твой несправедлив.
Не веришь мне — читай во взоре
У Делии, сколь я счастлив! [135]

Мы уже читали у Панаева такие стихи с двойным коммуникативным назначением и двойной семантикой: одна — для читателя журнала, улавливавшего в них горацианский культ дружбы и любовных радостей; вторая — для тех или той, кто задавал тему «любовь и дружба» и ждал ответа. Ответ заключался в последней строфе.

Самый факт появления этих стихов в альбоме Яковлева был, конечно, жестом неосознанным. Панаев записывал в его альбом последние стихи, не имея других, — стихи, читанные в обществе и, может быть, понравившиеся владельцу альбома.