С добрым утром, Марина

Смежив веки, Марина тихонечко покачивалась из стороны в сторону, будто подремывала, убаюканная мыслями. Она никак не могла определить, разобраться, что же такое подлинное счастье, но верила в свою звезду, в удачу и неспокойной молодой душой рвалась навстречу своему будущему, которое не представляла без необходимости делать людям только полезное, нужное. Об этом она думала еще в детдоме, прочитав книгу или просмотрев кинофильм на современную тему, а в Гремякине ей очень хотелось доказать на практике, на что она способна.

Она так разговорилась мысленно сама с собой, что не заметила, как, свернув удочки, к ней подошел Максим. Он присел по-казахски на траве и сказал, что рыбачить сегодня больше не будет — расхотелось. Марина, еще не отрешившись от раздумий, повернулась к нему, скороговоркой произнесла, будто ее торопили:

— Хорошо вот так сидеть!.. Река, солнце и весь мир вокруг. Стихи бы сейчас почитать, Есенина. Про белую березку и пастуха.

Максим внимательно посмотрел на нее серо-зелеными глазами, подумал немного и спросил:

— Хотите, скажу, о чем вы только что мечтали?

— Скажите!

— О человеческом счастье вы сейчас думали. О том, как вам дальше жить на белом свете.

— Верно! Как вы узнали?

— Вспомнилась васнецовская Аленушка. Вы сидели, как она. Пригорюнившись, одна-одинешенька. А о чем думала Аленушка? Это известно каждому. О счастье, о том, как ей жить да быть на белом свете.

Марине никогда еще не было так интересно разговаривать с кем-либо, как с Максимом. Все, что она услышала от него, представлялось ей особенным, многозначительным, ни разу не испытанным в жизни. Она превратилась в слух, не сводила с Максима восхищенных, зачарованных глаз. А он поглядывал в ту сторону, где из-за кустов виднелся треугольник палатки и вился дымок костра, — должно быть, какой-то рыбак готовил завтрак. Вдруг он умолк, как бы испугавшись той игры, которая завязывалась между ними, игры заманчивой, волнующей, но опасной своей неизвестностью.

— Вам сколько лет, Марина? — спросил он после паузы.

— Восемнадцать. А что?

Максим покачал головой. Он сразу посерьезнел, почувствовал себя старшим, заботливым братом этой милой, тонкорукой девушки, готовым в любую минуту прийти ей на помощь, поделиться жизненным опытом, советами. «Я уж парубковал, а она в пеленках лежала! — подумал он, а вслух сказал со вздохом:

— Мне уж тридцать семь. Дистанция, как говорится, огромного размера.

Марина не могла понять ход его мыслей, недоуменно молчала. Он выждал немного и пояснил:

— Я уж многое видел, со многим сталкивался, а вы… Когда мне было столько, сколько сейчас вам, я восстанавливал Сталинград. Расчищали от развалин улицы и площади, возводили новые дома, целые кварталы. А позже хотел податься на целину, да попал в пединститут, потом учительствовал… Тогда мне казалось, что тридцать семь — это где-то у черта на куличках. Между прочим, пушкинский возраст…

Теперь выражение глаз у Марины было совсем другое, сосредоточенно-пугливое, беспомощное, как у зверька, которого застигли врасплох вдали от привычной безопасной норки. Да и смотрели они не на Максима, а на вьющийся над кустами дымок костра.

Максим осторожно положил свою ладонь на ее руку. Он испытывал прилив великодушия, захотелось предостеречь девушку от какого-то опрометчивого шага, который она могла сделать по неопытности. Откуда в нем появилось это желание оберегать, он не мог сразу разобраться, но знал совершенно точно, что с сегодняшнего дня, с этой самой встречи будет с ней совершенно искренним. Может, это в нем проснулся педагог, учитель, озабоченный тем, чтобы воспитывать, направлять молодые, неопытные сердца…

— Я ведь в Гремякине поживу немного и опять подамся в город, — сказал он, как бы рассуждая вслух. — Что поделаешь, такая моя планида. Батя здесь, а я там. Первый интеллигент в крестьянской семье Блажовых. Но, понимаете, тянет иногда на родину, тянет! В особенности когда помутнеет в глазах, когда начнутся житейские нелады…

— Вы давно живете в городе? — тихо спросила Марина, а Максиму почему-то показалось, что она хотела спросить о чем-то другом, может, о его семейной жизни.

Стало слышно, как в небе нарастал и приближался гул самолета; крылатая тень от него скользнула по реке, и через минуту все стихло. И в этой восстановившейся тишине, когда после моторного рева в вышине опять стали привычными и этот песчаный берег, и эта спокойная река, и эти склоненные над водой ивы, Максим почувствовал, как им завладела доверчивость к Марине, желание раскрыться перед ней. Ему захотелось признаться в том, о чем он умалчивал даже с друзьями, а ей надо было сказать все без утайки, этой чистейшей, доверчивейшей душе. Не так ли тянет нас непременно посмотреться в родничок, на который мы случайно набрели, чтобы увидеть кусочек голубого неба и свое отражение, свои глаза?..

— Живу я в областном городе давненько, — заговорил Максим, и голос его зазвучал проникновенно и мягко. — Только жизнь приносит то удачи, то неудачи. Понимаете, теперь вот пошли сплошные огорчения, потому и в Гремякино приехал, чтобы душевную ясность обрести.