С Ермаком на Сибирь

Стража не хотела его пропустить, он предъявил документы, и его с его спутниками провели в длинную комнату с соломенными циновками на полу. Вдоль комнаты по обеим стенам стояли низенькие столики, и полуголые писцы кисточками разведенной в небольших чашечках тушью писали на длинных и узких полосках бумаги желтоватого и красного цвета. Подле лежали большие печатные книги, свитки бумаги и газеты. Перед некоторыми в плоских круглых чашечках дымился бледный чай.

Полная тишина стояла в комнате, освещенной целым рядом ночников и двумя висячими керосиновыми лампами с плоскими железными абажурами.

Старый китаец в замасленной темно-синей шелковой кофте, надетой на голое тело, и в широкой черной юбке, мягко ступая ногами в туфлях, ходил между столами. У него была седая косичка, и лицо его, темно-коричневое, покрытое тысячью морщин, было маленькое, как яблочко.

При виде Ивана Павловича с Фанни и казаками он степенно подошел к ним, присел в виде привета, потом подал каждому маленькую темную иссохшую руку и, улыбаясь беззубым ртом, спросил по-китайски, что нужно русским вооруженным людям.

Он подчеркнул слово «вооруженным», как бы деликатно намекая Ивану Павловичу на неуместность входа в ямынь казаков.

Иван Павлович понял намек и приказал казакам выйти на двор и ожидать его там. Фанни осталась при нем.

– Я имею дело от моего начальника до тифангуаня, – сказал по-китайски Иван Павлович.

– Хорошо. Я скажу тифангуаню. Он примет.

И, знаком указав подождать, старичок медленно и важно прошел между писцов к дальней двери, с резными, заклеенными бумагой створками и скрылся за ними. Прошло с полчаса.

Фанни с любопытством и страхом осматривалась кругом. В полутьме подземной канцелярии вся эта странная обстановка казалась отчетливым, ярким и ясным сном…

– Тифангуань нас потому не принимает, – тихо сказал Иван Павлович Фанни, – что он делает свой туалет. Надевает шитое серебром платье, шапку с шариком. Он сидел по простоте в такой же кофте, как и его чиновник, и встретить нас так – это значило бы «потерять лицо» перед нами.

Старенький чиновник вышел из-за двери. И он приоделся. На голове у него была черная фетровая шапка с молочно-белым шариком.

– Пожалуйста, – приседая, сказал он. – Тифангуань может говорить и понимать по-русски. Он из Кульджи, – добавил он и распахнул обе створки двери.

XXIV

– Садитесь. Как доехали?

Полный нестарый китаец в черной, расшитой серебром и шелком курме, в шапке с непрозрачным розовым шариком встал с тяжелого кресла навстречу Ивану Павловичу и Фанни.

Молодой китаец принес на красном крошечном деревянном подносе две чашечки бледного чая и китайские печенья на блюдечках.

– Не было жарко в пустыне?

– Ничего, было терпимо.

– Всюду нашли воду?

– Да, вода была.

– Разбойники не нападали?

– Нет, слава Богу, шли спокойно.

– Я рад. Сколько дней шли из России?

– Одиннадцать дней.

– Как скоро! И ваша барыня не устала?

– Нет.

– Барыня первый раз в наших краях?

– Да.

– Нравится? Тут бедная, дикая земля. Барыне надо посмотреть Кульджу, а еще лучше – Пекин. Тифангуань в Пекине не был, но он был молодым еще в Москве. Москва немного меньше Кульджи. Суйдун тоже хороший город. Прошу откушать чай, китайское печенье. Это хорошо. Русская барыня боится – не надо бояться. Это миндаль в сахаре, а это миндальное печенье, совсем как в Москве.

Фанни попробовала и то, и другое. Печенье хотя и отзывало бобовым маслом, но было нежное и вкусное, а миндалины в белом сахаре и просто хороши. Чай был очень ароматный и, несмотря на свою бледность, крепкий.

Этикет был выполнен. Можно было начать говорить о деле.

Иван Павлович доложил о цели своей поездки.

– Это Ва-си-лев, – по слогам, с трудом разбираясь с фамилией, проговорил тифангуань. – Я знаю. Это крупное, нехорошее дело. Он очень нехороший человек. Пухао.

– Что же он сделал? – спросил Иван Павлович.

– Подойдите ближе.

Иван Павлович прошел к самому креслу тифангуаня, в темный угол его небольшого кабинета, и тифангуань зашептал ему на ухо, но так, что Фанни почти все слышала. И по мере того как она слушала отрывистый рассказ толстого китайца, краска то приливала, то отливала от ее лица. Она старалась заняться чаем, печеньями – и не могла. Ей становилось мучительно стыдно и за оскорбленное русское имя, и за Василия Ивановича, и за самое себя. Потому что сюда она ехала, уже любя этого беспутного человека, этого путешественника. Она простила ему его выходку накануне отъезда. Она создала из него в своей головке героя, искателя приключений. Она мечтала, освободив его, стать героиней. Самой поднявшись до него своим приключением, поднять и его до себя по высокому нравственному чувству, и тогда, когда он поймет, какая она женщина и какая она натура, отправиться дальше с ним испытывать новые приключения. А тут… Какая грязь… Какое низкое падение ее героя.