С Евангелием в руках

Вижу, говорит поэту Беатриче, come già resplende nell’intellecto tuo l’etterna luce, то есть «как вечный свет уже сияет в твоем сознании». Проходит какое-то время, и уже сам Данте радуется тому, что его зрение всё больше и больше погружается в лучи высшего света. Поэт молчит, созерцая этот свет и, понимая, что ему не хватит никаких слов для описания всего того, что он видел, просит Бога как Высший Свет (о somma luce) о том, чтобы его язык смог хотя бы искру Его славы сохранить для людей будущего.

В 1317 году, посылая рукопись значительной части «Рая» в дар своему благодетелю Кан Гранде делла Скала, он предпосылает своей поэме, в сущности, в качестве эпиграфа слова апостола Павла: «Знаю о таком человеке, – только не знаю – в теле или вне тела: Бог знает, – что он был восхищен до третьего неба и видел тайны Божии, которые человеку нельзя пересказать»[67]. Данте, естественно, цитирует Писание согласно Вульгате, но на память – и пропускает, казалось бы, ключевое слово этого текста – paradisus, «Рай», а главное, вместо audivit (слышал) ставит vidit (видел). Неточность этой цитаты вполне может служить ключом к пониманию всего «Рая». Данте удивительным образом сумел именно словами выразить то, что в словах невыразимо…

В письмах и «Монархии», написанных на латыни, поэт цитирует Писание очень точно и всегда по Вульгате, но в своем итальянском трактате «Пир» сам переводит евангельские и вообще библейские тексты на итальянский. Переводит удивительно просто, красиво и целомудренно. И как-то естественно наполняет их тем самым светом, что льется на нас со страниц его «Рая». Быть может, именно потому так хорошо звучит Писание по-итальянски сегодня, что у истоков его перевода на volgare стоят святой Франциск и Данте Алигьери.

Не надо забывать о том, что Данте, бывший, ко всему прочему, францисканцем из третьего ордена, родился всего лишь через тридцать девять лет после смерти Франциска Ассизского. В юности он вполне мог встречаться с людьми, которые еще помнили самого Poverello[68] и тем более святую Кьяру, которая не дожила до того дня, когда родился автор «Божественной комедии», всего лишь двенадцать лет.

Впервые опубл.: Русская мысль. 2000. № 4312 (6—12 апреля). С. 18.

«Мыслить – значит видеть» [69]

Понятно, что название «Человеческая комедия», которое Бальзак дал своим книгам, объединив в единое целое всё, что уже было и должно было быть им написано в будущем, навеяно Данте и его «Божественной комедией». При этом сам Бальзак почему-то об этом не говорит, но, идя по стопам Гёте с его «Западно-восточным диваном», дважды сравнивает свое произведение с «Тысяча и одной ночью».

Об этом он пишет в рассказе «Фачино Кане», но, главное, в письме к Э. Ганской от 26 октября 1834 года, где подробно излагает план будущей «комедии». Задача писателя заключается в том, чтобы создать структуру, внутри которой окажется всё его творчество. Об этом прямо говорится и в посвящении «Лилии долины» доктору Жан-Батисту Накару (декабрь 1835): «Вот один из наиболее тщательно отделанных камней фундамента, на котором возводится мое литературное здание».

Бальзак действительно чувствует себя строителем огромного здания, ибо, с его точки зрения, в искусстве не отражается (как будет утверждать потом Тодор Павлов, а после него все без исключения отечественные философы советского периода), но именно заново созидается действительность. Вот почему в отличие от зеркала или той капли воды, в которой отражается вселенная, художник должен быть работником или, попросту говоря, трудягой, который не оставляет работы ни днем, ни ночью.

За письменным столом Бальзак провел практически всю свою жизнь, работая по восемнадцать часов в сутки, продавая свои тексты в тот момент, когда они еще не были закончены, ибо всегда остро нуждался в деньгах. В «комедии» он вывел более двух тысяч героев с неповторимым характером у каждого, но при этом, в сущности, вообще не соприкасался с реальностью. Только в юности в течение не более двух лет он работал секретарем в адвокатской конторе у мэтра Гийоне де Мервиля, которого вывел потом в своих книгах под именем Дервиль. Отрезанный от жизни, он придавал своим текстам невероятную жизненность. В этом заключается своего рода тайна или, во всяком случае, загадка Бальзака и его творчества.