«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

Перед обедом Тургенев заезжает к Василию Андросову, редактору журнала «Московский наблюдатель», где в 1835 году печатались его европейские корреспонденции (см.: [Тургенев 1964: 27–66]). Андросов намеревался поделиться важным сообщением, но обстановка к этому не вполне располагала («…кабинет его в беспорядке. Ценсура, мои письма и книги» – № 316. Л. 55), и откровенная беседа была перенесена на следующий день.

Запись от 16 октября:

У меня был Андросов и обещал сказать об авторе статьи против Ч[аадаева]. Павлов хвалил ее, а она, по моему мнению, затейливой галиматьею оправдывает Чад[аева] (№ 316. Л. 55 об.).

В этот день (или все-таки накануне?) Андросов познакомил Тургенева с анонимной статьей «Несколько слов о „Философическом письме“…», приготовленной к напечатанию в августовской книжке журнала, сильно запаздывавшей с выходом. Несомненно Тургенев узнал, что статья принадлежит перу Александра Вельтмана (см.: [Gebhard 1970; Чаадаев 2010: 597–604, 922–925])116, но в видах осторожности он не упоминает имя автора ни в дневнике, ни в переписке с друзьями117.

Запись от 17 октября:

Проехал к Чадаеву: он начинает беспокоиться. Взял свои письма118. После обеда он у меня: все о том же (№ 316. Л. 55 об.).

Тургенев не доверил дневнику конкретных деталей – кроме одной. Летом 1836 года из ямы был извлечен так называемый Царь-колокол, рухнувший еще в 1737 году119; очевидцы передавали, что «народ рад видеть сие чудо» [Снегирев 1904: 229], а «дамы спрашивали „где же большой язык?…“» [Булгаков 2000: 32]. По этому поводу Чаадаев отпустил острую реплику:

Колокол в Кремле: veritable symbole de notre eglise: brisee, par terre et silencieuse (настоящий символ нашей церкви: разбит, повержен, безгласен. – фр.; № 316. Л. 55 об.), —

которой, по воспоминаниям автора «Былого и дум» (часть IV, глава XXX), позднее фраппировал славянофилов:

Может, этот большой колокол без языка – гиероглиф, выражающий эту огромную немую страну… [Герцен 1956: 147].

18 октября Тургенев пишет Вяземскому:

Здесь большие толки о статье Чаадаева; ожидают грозы от вас (из Петербурга. – В. М., А. О), но авось ответы патриотов спасут цензора [ОА: 3, 333].

До второй половины октября еще оставалась надежда, что цензора Болдырева могут спасти печатные опровержения ФП-1 (см. пояснения к записям от 24 и 29 октября). Под «патриотами» Тургенев разумеет Хомякова (ср.: [Жихарев 1989: 104]) и Баратынского (см. письмо к Вяземскому от 24 октября и записи от 10 и 11 ноября). О неудовлетворенности Тургенева статьей Вельтмана см. запись от 16 октября; об авторстве статьи см. примеч. 2 на с. 113–114.

19 октября Тургенев начинает вечер с визита в дом Александры Киреевой (урожденной Алябьевой), одной из первых московских красавиц, «блеск» которой – наряду с «прелестью» Натальи Гончаровой – увековечен в пушкинском послании «К вельможе»120. Среди гостей находился князь Владимир Голицын, оставивший след в дневнике Тургенева обрывком фразы: «…а законы нам дал Николай [I]». Далее следует запись:

Мать (Екатерина Алябьева. – В. М., А. О.) защищала Чадаева; я сказал, что его оправдание в словах К[нязя] Гол[ицына], ибо до 1832 года мы были без законов! (№ 316. Л. 55 об.).

Речь идет о «Своде законов Российский империи» в 16 томах (1832) – первом систематическом своде законодательных актов121, который включал отдельный том (XV), кодифицировавший уголовные наказания. По мысли Тургенева, существовавшее до того времени хаотическое состояние русской юридической практики служит аргументом для оправдания одного из тезисов ФП-1:

Как может процветать общество, которое даже в отношении к предметам ежедневности колеблется еще без убеждений, без правил… [Чаадаев 1836: 286].

От Киреевой Тургенев направляется в салон Александры Киндяковой – вдовы генерал-майора Петра Киндякова и матери Елизаветы Пашковой и Екатерины Раевской (см. примеч. 2 на с. 109):