С глазами синими, как лед…

Почему-то он мне всегда представлялся толстячком-коротышкой. Как доктор Флэгри, только мрачным — не даром же его мама боится. Доктор Флэгри — тот веселый. Порой он заезжает к нам, и мама поит его чаем. А папа иногда — коньяком. Когда я болел — позапрошлой осенью, как раз перед тем, как пришел Томми, — доктор Флэгри даже жил у нас пять дней. И потом еще приезжал, раз в неделю. Выслушивал меня трубочкой специальной: не осталось ли внутри болезни.

Так вот, в тот вечер, когда я сидел наверху лестницы, папа предложил написать профессору Абрахаму. Что ответила мама, я не услышал, потому что появился наш дворецкий, Арчибальд Боэн, и спросил, что это я делаю в темноте и на лестнице. Уж не подслушиваю ли? А я ответил, что нет, что просто иду в свою комнату. И пошел. Потому я не услышал, что решили папа с мамой, но, наверное, папа так и не послал письмо профессору. Я так думаю потому, что иначе тот прибыл бы намного раньше.

Позже мама пришла ко мне в комнату и долго сидела у кровати. Я слышал, как она сидит и тихонько-тихонько вздыхает, но сделал вид, что сплю.

А утром папа велел, чтобы возле каждого окна повесили веточку вербены, но зачем — не объяснил. Томми потом спрашивал, для чего мы вербену по всему дому развесили, а я ему ответил, что так папа приказал. Томми ухмыльнулся и ничего не ответил. Только покрутил веточку в руках и положил ее обратно на окно.

Из письма Люси Г.:

«Дорогая Мина, вот уже месяц прошел со времени, как я написала тебе в последний раз, но ответной весточки еще нет. Говорят, расстояния в наши дни сокращаются, но, боюсь, на океанские просторы это не распространяется. После вашего с мужем отъезда в Новую Англию мы идем по жизни все так же размеренно, в ритме, который мог бы убаюкивать, если бы не воспоминания о событиях молодости, что и по сей день не дают покоя ни мне, ни Артуру. Полагаю, что и ты ощущаешь нечто сходное: события, которые мы вместе пережили в те страшные недели и месяцы, не позволяют расслабляться до дня сегодняшнего. Сказать по правде, нынешняя наша жизнь, со всей ее простотой, неторопливостью и сельской обстоятельностью, немало способствует именно успокоению, а не лени и праздности. Все лучше, чем скакать под проливным дождем либо погонять кибитку краем пропасти, следя, как солнце падает за близкие горы, и молясь, подобно Иисусу Навину, чтобы хоть на минуту оно оборотило свой бег!

…В остальном, впрочем, у нас все по-прежнему — в добром смысле этих слов. Разве что наш мальчик в последние месяцы внушает некоторые опасения, но, полагаю, это скорее оттого, что он растет и становится таким же непоседливым, как и Артур в пору своей молодости…»

Потом прошла неделя и вторая, и папа сказал, что скоро будет Иванов день и мы поедем на ярмарку в Гластенбери. Я обрадовался, потому что на ярмарке всегда интересно, только мы нечасто там бываем. Мама опасается шутов и уродов. Не пойму, почему они ее пугают? Мама не слишком любит всякие странности и чудеса. Даже на фокусников косится: однажды она забрала меня прямо с представления. А там так интересно было! Но индийский фокусник ей сильно-сильно не понравился. Мне, конечно, тоже было неприятно смотреть, как он протыкает себя шпагами, но ведь ему ничего от того не было. Даже капли крови не появилось.

И я надеялся, что в этот раз все будет по-другому. Тем более что папа пообещал мне выполнить мою просьбу и сходить со мной в балаган, если тот будет на ярмарке. Уж папа-то фокусников не боится! Он даже на львов охотился в Африке. Правда, давно, в молодости еще.

И вот на следующий день, как папа сказал о ярмарке, все и произошло.