С грядущим заодно

— Все ясно, товарищ начальник. — Глядя на свою запись, дежурный сел, и на какие-то секунды его плечи ослабли, качнулась голова. Но он собрался, подпер щеку рукой, посмотрел на нее и конвойных.

Глаза какие блестящие, и румянец сухой — уж не тиф ли? Эпидемия, правда, спала — лето и Чекатиф, — а все-таки…

— Откуда? — спросил дежурный с усилием.

— Комэндатур дэжурны.

— Фамилия?

Чувствуя, как ему трудно, чуть наклонилась и сказала осторожно:

— Вяземская.

Растрепанные брови сдвинулись, он удивленно оглядел ее:

— Имя? Возраст? — Записал и повернулся к часовому, что скучал у стены на скамейке: — В четвертую камеру.

В камеру? Бредит он, болен, чушь…

— Да вы с ума сошли!

Лихорадочные глаза, а взгляд ледяной:

— Идите, гражданка.

Часовой уже рядом. Нельзя сорваться.

— Куда прикажете?

Часовой открыл дверь в широкий бесконечный коридор, пропустил вперед.

За что, за что, за что? — барабанило в голове, подступала тошнота от бешенства — разнесла бы все. В камеру — смрад, сырость, каменный холод, — за что? За фамилию. За то, что существуют где-то князья Вяземские. Из широкого коридора — в узкий, по узкой лестнице вниз, поворот, еще вниз — в подвал! Великолепно. Вот и дверь со щитком гляделки — все знакомо. Заскрежещет, загрохочет, и окажешься в темной смрадной щели.

Забурчал засов, крякнула и захлопнулась дверь.

От двухэтажных нар отделились четыре фигуры, обступили, зашептали, забормотали:

— За что вас, дитя?

— Белая нимфа, что вас ждет!

— Пресвятая богородица, спаси и помилуй!

— Вот где встретились.

Знакомый голос. Растрепанная, одутловатая, злой прищур — Крутилина Люда.

— Здравствуйте.

— Здесь поздравствуешь. А вы ведь, кажется, к ним переметнулись? За что же?..

Меня — с этими… Тошнит и знобит. Глотнула, вздохнула:

— Не переметнулась, а давно с большевиками. — Унять дрожь.

Люда разинула рот, захохотала:

— А женишок?

Меня с этими. Отстраниться, оттолкнуться. Ответить: «Переодетый большевик, не жених, я ему помогала»? Незачем.

Крупная женщина с торчащими папильотками сказала проникновенно:

— Откройтесь, дитя. Мы не выдадим. А им ведь все равно — кого хотят, того и расстреляют. Будь хоть чист как новорожденный. Прошлую субботу привели женщину, а ночью взяли и — все!

Меня — с этими!

— Без документов вышла после двенадцати. И — все.

Опять она мерзко хохочет:

— За это в Чека не садят. А в городе-то как? Тихо?

Та, в папильотках, смотрит жалостно, а другая, в черном, шепчет, будто молится. Меня — с ними?

— Садитесь, места хватит. — Это нежно, нараспев, «нимфа». А то лягте. Наверху почти свободно. — И села на нары.

— Каждую ночь расстреливают. Мы и не спим вовсе. — Женщина печально качала головой, плясали папильотки. — Вот прямо тут во дворе, — она указала на окно под потолком. — Расстреливают, расстреливают, расстреливают…

— Не верите? — Короткий хохоток, и Люда тоже села. — Не верьте. А в городе-то совсем тихо?

И черная, и в папильотках сели.

Спорить бессмысленно. А может, правда — здесь? Ведь где-то расстреливают. Печатают даже: «За уничтожение запасов продовольствия…», «За самосуд…», «За распространение антисоветских прокламаций и устную пропаганду…» И Лубекина расстреляли ведь. Противно стоять перед ними, а сидеть с ними… Подошла под окошко — видно только стену. Стучит сердце, в ушах гудит. Закричать, зареветь! Перед этими? Дождаться утра. Дождаться. Внезапно, будто во сне или в опьянении, все отодвинулось. Самое себя, и камеру, и этих странных, как химеры, женщин уже видела и слышала со стороны, и могла спокойно думать и молчать.

Химеры сидели в тени верхних нар, свет падал только на ноги. Под черным платьем острые коленки — эта похожа на монашку, и говорит, как псалтырь читает:

— Как вас вели, думаю: мать пресвятая, за кем идут?

Оранжевый атласный халат блестит на полных коленях толстощекой в папильотках. Вытянуты стройные, в тонких чулках, Людины ноги. Ножки нежноголосой «нимфы» не достают до пола, болтаются.

— А Таська-то, знаете, к Джобину прилипла, удрала. Этот прохвост ее бросит, конечно. Так ей и надо — все драгоценности мои сперла.

Это какая-то неправда, что я здесь. Как в детстве, самое страшное — выдуманное и вот-вот провалится, пропадет.

— Опять идут — слышите? — Монашка размашисто крестилась, стала на колени.

— Это уж за кем-нибудь. У нас комплект. — Люда закинула ногу за ногу. — А вы не врете, что в городе тихо?

Монашка шептала свои молитвы, полные руки торопливо раскручивали папильотки, «нимфа» сильней заболтала ножками:

— А я не волнуюсь, я невинна.

— А я? Дайте кто-нибудь расческу! Я им такой разоблачила заговор! Так что? Они, дураки, тех контров выпустили, а меня — вот! За что? Дайте же расческу — жалко?

За решеткой глазка в двери лицо:

— Арестантка Вяземская.

Химеры охнули и дружно в четыре руки перекрестили Викторию. И пока открывалась дверь, и пока не захлопнулась, ее провожали кресты и шепоты:

— Молись пресвятой деве!

— Дай бог вернуться!

— Бог не выдаст, свинья не съест!

— Счастливо!

— Молись! Молись!