С грядущим заодно

По минералогии ответила ни шатко ни валко, но Сережа выплакал ей «весьма», сказал: «Господин профессор, она совсем больна! Лучшая наша студентка. Посмотрите матрикул!» Ей уже стало все равно: «удочка» ли, «весьма» ли. То обливало жаром, то передергивал озноб. По традиции осталась ждать своих, сидела на окне против двери «чистилища». И думала только о том, какое предстоит счастье — улечься в постель, выспаться. Но надо еще дойти до дому… Вышла Наташа.

— Последнее «весьма» — все. Теперь надо нам будет поговорить по душам. Ой, вы не захворали? От вас как от печки… Шли бы домой. Проводить?

— Ну вот еще! Голова немного, и так… поламывает. Инфлюэнца. Еще плохо спала… А у меня температура, как у маленьких. Лабильность, знаете. А мне сейчас даже кстати заболеть. Столько вам рассказать надо!

— Ну, когда же?

— Может, завтра? Если не разболеюсь.

Ей становилось хуже, и она радовалась: мама, как всегда, переполошит всех врачей и профессоров, будет нежная-нежная… Все само собой отодвинется, а там… И вдруг испугалась: а если тиф? Можно потерять сознание, и увезут больную!.. Ее замутило, перед глазами поплыли блестящие круги. Что делать? Надо сказать Руфи, Сереже и Станиславу Марковичу, чтоб стерегли.

Всю дорогу собиралась с силами, но так длинно нужно было рассказывать… Около дома, на прощанье, попросила Руфь и Сережу:

— Завтра зайдите навестить болящую. Только обязательно…

В дальнем конце коридора, у открытой кладовушки, стоял Ефим Карпович. Увидел Викторию, захлопнул кладовку и быстро ушел в кухню, точно спрятался.

«Что с ним? Пройду сразу к маме».

Дернула дверь — заперто, постучала — тихо. Тут же вырвала листок из тетради, написала крупно карандашом: «Мамочка, приди ко мне сразу же, я захворала» — и сунула привычно за тесьму на обивке двери.

Свою комнату Виктория не узнала: загромождено, все раскидано, как в бреду. Незнакомый сундук, окованный железными полосами, посередине, и чемоданы… Под вешалкой выстроены три мешка муки и четыре туеса. Мамино атласное одеяло, ее платья, котиковое пальто разбросаны на кровати. Под окном — две картонки… «Собирается, что ли? Где же она?» — и увидела на столе у лампы пухлый штемпельный конверт, без адреса, незаклеенный. Из него высыпались и разбежались золотые пятерки. На клочке бумаги знакомым почерком написано:

«Витка, дочура моя! Так ужасно все вышло! Англичанин этот, Десли, с которым нужно ехать, прислал нарочного с Узловой (там его поезд), что вечером выезжает на восток и ждать не может. Пришлось собираться как на пожар. Конечно, массу вещей перезабыла — ты потом привезешь. Куда ты пропала? Правда, Нектарий уверяет, что ты бы сегодня ни за что не поехала, а прощанье было бы одно мученье. Но я все равно укладывалась и так плакала, даже распухла вся. Я ничуть не сержусь, дочура моя нехорошая, хотя ты вела себя ужасно и Нектарий очень возмутился. Как одумаешься, обратись к Кузьме Наумовичу — управляющему Нектария. Он тебя отправит, ему дано распоряжение. Шатровский тоже предупрежден и поможет тебе. Не упрямься, любимая моя доченька, брось глупые фантазии, приезжай скорей! Нектарий добрый — он простит все. Крепко тебя целую. Твоя мама.

Р. S. Все платья и котиковое пальто я тебе дарю — у меня есть другое. Еще целую. Ради бога, за Станислава не выходи — он легкомысленный, и его непременно расстреляют. Приезжай скорее. Ираиде за месяц вперед заплачено. Целую миллион раз. Мама».

Виктория выбежала в коридор, кинулась к комнате матери. На двери белела ее собственная записка. Выдернула ее, побежала в кухню. Ефим Карпович бросил в бачок ковш, которым наливал воду, сдал разглаживать усы.

— Когда… мама уехала?

— Часу, однако, в двенадцатом.

Ходики на стене показывали десять минут четвертого.

— Я уверял Нектария Нектариевича, что вы на экзаменте…

— Да?

— А Лидия Ивановна плакали сильно…

— Да?

— А Нектарий Нектариевич не велели им про экзамент сказывать… — Ефим Карпович замолчал.

— Спасибо, — она повернулась и пошла.

— Обедать не станете?

— Нет.

— Чайку, может, горячего? — жалобно крикнул он вслед.

— Не надо.

Села на кованый сундук, держа в руках обе записки: матери и свою. Перечитывала, ничего уже не понимая, повторяла шепотом:

— Мамочка. Мамочка… — и разводила руками, и покачивала горящей головой. Мир раскалывался, разлетался вдребезги, рассыпался в пыль, заволакивал сознание. И в рассыпавшемся мире она осталась одна на горбатом сундуке. Далеко, далеко, куда не достать даже мыслью — отец. И в другом краю вселенной, под огромной тенью Нектария — мать.

Пыльная завеса оседала, и опять она перечитывала скачущие слова, пожимала плечами, шептала:

— Мамочка…

И опять все трещало, клубилось вокруг, затухало сознание. Холод охватил мучительным ознобом. Сидеть уже не могла, и туда, где блестит одеяло, не дойти. Опустилась на горбатую твердую крышку сундука.

Как стучат в голову. Сколько уже? Что за серые развалины? А-а-а! Опять в голову… это Станислав Маркович. Ни подняться, ни ответить. Опять…

— Мне сказали, что Лидия Ивановна…. Где вы? — Он подошел, наклонился, приподнял ее, горячую, вялую, взглянул в лицо:

— У вас жар!

— У меня тиф.