С грядущим заодно

— Давно ли я рвался вон из этого богоспасаемого града! Теперь в нем появилось некое зерно… — И он смотрел ей в глаза, как смотрят в затылок человеку, чтоб он оглянулся.

Виктория не захотела понимать, спросила вежливо:

— Какое это зерно?

Он потрогал ее косу, перекинутую на грудь:

— Волшебное.

Она пожала плечами: «не хотите говорить — не надо» — и поставила ногу на ступеньку. Внезапно, как струю воды, он собрал в ладони ее косу, уткнулся лицом, будто это и правда была вода, а он умирал от жажды. Так же внезапно бросил косу, засмеялся:

— Вы не знаете, зачем я это делаю?

— Кривляетесь.

Он не заметил ее дерзости, потому что не смел, хотя она перед ним девчонка. Отбил носком ботинка сосульку на краю ступеньки:

— Как жук на булавке.

— Что это за булавка?

— А вам непонятно?

— Нет. — И она смотрела ему в глаза, как если бы говорила правду.

— Должно быть, я великолепно владею собой.

— Должно быть! — засмеялась, побежала в дом, и было даже весело.

Почему вспомнила? Нет, не то. Все — не то. Папа вернулся, вот и все. Им хорошо — и все. Нектарий в дохе — как зверюга. Но, конечно, маме просто весело. Это весело, когда ухаживают… С папой она нежная такая… Пусть. Им хорошо. Уеду в Москву.

Глава II

Чуть не полдня провозилась с окном — нельзя опозориться перед Ефимом Карповичем. Оказалось, это вовсе не легко и не скоро. Отколупать замазку, вынуть тяжелую, неудобную (никак не ухватишь!) раму, убрать пыльную вату с бумажными цветочками, потом (осторожно, чтобы не ободрать краску!) отскрести остатки замазки, отмыть залежи зимней грязи, до блеска протереть стекла. Ух, нелегко! Но уж раз нахвастала, пришлось справляться самой.

А только умылась и переоделась, солнце как раз подоспело, разлилось по подоконнику. А он сверкает, как снег. Хорошо. Посидеть на солнышке? Ольге письмо надо… Нет, немножко посидеть! До чего широкий подоконник! Мыла — проклинала, а сидеть прероскошно, удобно. Солнце-то, солнце! Почему уйму рассказывают о сибирской зиме, снегах, морозах и ничего — о весне? А весна-то! Солнце большущее не греет, а просто жжет. Горы снега растаяли, как в сказке. И все течет, журчит, торопится. Такая быстрая весна. Воздух крепкий, будто после грозы. Хорошо! Ух ты, припекает! А вдруг тянет тонким холодком. Это под сараем в тени остатки снега дышат. Не хочется уходить от солнца. А если здесь написать?

Виктория спрыгнула с подоконника, достала из бездонного ящика комода почтовую бумагу, остро заточенный карандаш, Овидия — удобно положить на него бумагу — и снова забралась с ногами на окно. Подоконник горячий, как лежанка! На колени Овидия, бумагу, в уголке: «28 мая 1918 года».

«Ольга, родная моя! Сижу на окне, жарюсь на сибирском солнце. Воздух здесь точно не вдыхаешь, а пьешь. Получила ли ты последнюю посылку с ситцем и чулками для Любашки? Ее повез товарищ Татьяны Сергеевны, тоже врач-железнодорожник. Уехал он неожиданно, еле достала ящик…»

Мука, сахар, соленый шпик и вещи для малышки были припасены заранее. А ящик… Как всегда надеялась на Ефима Карповича, а он в тот день уехал на Басандайку за дровами. А больше и посоветоваться не с кем. Отец раздражается по каждому пустяку.

Мама пришла с репетиции, сделала большие глаза:

— Знаете, ужас? Большевики ликвидируют имена и фамилии, все будем под номерами, — и расхохоталась.

Ну что с ней спорить? А отец побледнел:

— Идиотские бредни! Кто тебя начиняет! Глупо! Глупо! И пошло.

Вечером Виктория сказала отцу:

— Не обращай внимания. Мама ведь просто болтает.

Отец побледнел опять (только тетя Мариша и он бледнели так сразу) и крикнул:

— Дай мне покой, ради бога!

И взгляд у него такой тяжелый. Думала — от отеков, но отеки сошли, лицо красивое, хотя худое еще, а взгляд…

На нее он никогда не сердился прежде. Помнила ясно первые годы своей жизни: беспокойный, иногда шумно веселый, а чаще хмурый, с такими же дикими вспышками — с ней отец был всегда нежен. И уж вовсе непохож он сейчас на того сдержанного, сильного, что уходил на войну. Он стал чужой. Молчит, все ходит и ходит по заставленной длинной комнате. Ему плохо, это видно. А почему плохо? И что сделать? Кажется, даже просто быть с ней вдвоем ему неприятно.

«Уехал он неожиданно, еле достала ящик…»

Не нашла на рынке подходящего, металась как потерянная — посылку не отложишь, когда еще будет оказия? Идти к Нектарию не хотелось. В первые дни после приезда зачем-то забегала в его контору, над рыбным складом, и во дворе горой лежали новенькие ящики разной величины. Надо идти…

Рыбой несло за квартал от склада, а на лестнице соленый жирный запах не давал дышать, казалось, оседал на лице, на одежде.

В большой комнате сидели за столами трое. Пощелкивали счеты, шелестела бумага. В углу серо-зеленая перегородка отделяла закуток-кабинет хозяина. Дверь закутка распахнулась, чуть не ударила Викторию. Высокий кудлатый парень будто вырвался оттуда, бухая сапогами, пробежал мимо на лестницу.

В закутке, за высокой конторкой, стоял Нектарий, лицо было багровое, злое. Увидел Викторию, улыбнулся ей и пошел навстречу: