С кем ты и ради кого

— Почему отступаем, говоришь? Много солдат, техники много высмотрел. А договор у нас с кем? Ну, отвечай!..

Немец вдавил каблуком в траву недокуренную цигарку, и злая усмешка перекосила его лицо:

— Договор… Мы и вы — зольдат. Мы и вы…

С каждым словом все откровеннее, все циничнее. И вдруг перешел на чистейший русский:

— Летчики ваши отважные, а самолеты ваши…

Тут ребят разобрало совсем:

— В расход его!

— Нечего церемониться.

Отвели в сторону. Одной пули хватило бы, не гляди что верзила такой, но кто-то разрядил всю катушку. Чтобы на душе чуть полегчало.

Может, он и вправду сказал, что в договор тот слишком верили? Может, верно насчет самолетов? Отставить! Сейчас бы парашют за спину и айда — по двадцать человек на каждую плоскость. Можно и по двадцать пять. И — пошел! Теперь бы только глядеть на штурмана, глаз не спускать. Флажок! Потом — другой! Хорошие были самолеты. Были? Почему были? Впрочем, конечно, были…

Ну и пленный попался на этот раз! Скольких брали уже — один на другого похожи, а этот перебудоражил сердца. Такого надо бы на развод оставить, не пленный, а находка. Сатанинская сила в ребятах проснулась.

К самолетам, скорей к самолетам!

— Плохие! Были, говоришь? Мы еще покажем тебе!

Шли ночью и днем. Только ветки по глазам. Только каждый день — новая дырка на ремне. И подошвы от кирзы в болотах поотмокали.

«К Днепру, к Днепру, к Днепру!» — стучат сердца… Или это с голодухи в висках стучит?

Безлюдные кругом места. Ни своих, ни чужих. Когда своих нет — плохо. Когда немца нет — еще хуже, значит, в слишком глубоком тылу. Впрочем, свои кое-где еще попадаются. Вот это кто на поляну вышел, заросший, страшный?

— Свой?

— Братцы!..

— Откуда такой?

— Из земли я, хлопцы, верно слово, из земли… — И засмеялся, дико так, ошалело. Ноготь куснул — слышно было, как зуб на зуб пришелся.

Наскребли махорки.

— Да успокойся ты, Христа ради. Говори, откуда?

Покурив, рассказал.

Отстал от своих. Отощал, в деревню зашел. А в деревне немцы. По-русски к нему:

«Командир?»

«Рядовой».

«Коммунист? Партизан? Комиссар? Признавайся».

«Солдат я».

«Комсомол?»

«И не комсомол».

«Врет он все! Расстрелять эту русскую сволочь!..»

Руки за спину. Повели. Далеко вести поленились. Метров триста, самое большее. Лопату в руки:

«Копай».

«Зачем?»

«Могилу… Сам себе!..»

«Сам себе?!»

Поплевал на ладони и начал. А солнце в спину светит, показывает тенью, сколько ему, приговоренному, места нужно. Никогда не думал, что такой высокий. В строю всегда на левом фланге стоял. Глядит на тень и все копает, копает. На один штык, на два штыка в землю ушел.

«Карашо, рус, очень карашо. Будет потом тебе сигарета».

А сами уже закурили. Недалеко конвоиры стояли, рядом совсем, дымок до него долетел. Тут голова и закружилась. Присел на край ямы. Живой еще, а ноги в могиле. И закипело внутри. «Нет, гады, нет, так просто не захороните!» Встал, опять поплевал на ладони, и еще на один штык. А сам все на немцев глаз: покуривают, разговаривают, на него внимания не обращают уже.

— И откуда только у меня храбрость взялась? Вынул из песка лопату, отряхнул ее… и по каске, по каске, по другой! И — в лес. В чащобу самую. Вот и все, хлопцы, весь сказ, верно слово…

И опять засмеялся — тихо и жутко.

Жутко стало на душе и у всех, кто слушал.

— Нутро надорвалось с того дня, — он дотронулся до груди. — Жгет и жгет днем и ночью.

Старшина положил руку ему на плечо:

— Идти можешь?

— Могу еще.

— Тогда шагай помаленьку. Если с духу собьешься, мне скажи. Привалы у нас редко.

— Не собьюсь как-нибудь.

Тронулись дальше. Много людей, а дума у всех одна: о только что услышанном.

Кузя оттер Слободкина на ходу плечом в сторону и говорит:

— Даже сердце занемело. И знаешь что вспомнил? Флаг тот на посольстве в Леонтьевском.

— Ну? Опять? Флаг — это пустяки.

— Началось с небольшого вроде. Захотел Гитлер, чтоб пред фашистской тряпкой головы мы склонили. Теперь он желает, чтобы мы в яму сошли на его глазах. Молча, безропотно. Да еще яму ту сами вырыли. До какой же степени ненавидит он нас! Всех вместе и в отдельности каждого! — Кузя замолчал, чуть отстал от Слободкина, потом снова с ним поравнялся: — И еще знаешь о чем подумалось?

— О чем?

— Надо было тогда, в Леонтьевском, не просто плюнуть и мимо пройти.

— А что ты мог, один-то?

— Почему один? Нас много шло — улица, Москва целая!

— Все так, Кузя, но ведь договор у нас был, понимаешь, договор. Это же обязательства.

— Я так и знал! Месяц воюем, а не научились ничему еще. Ровным счетом ничему! Ну что ты мне про договор этот зудишь? Гитлер к Москве, говорят, рвется, а мы все о договорах вспоминаем.

— Во-первых, до Москвы его никто не допустит.

— Согласен.

— Во-вторых, ведь не мы нарушили договор. Мы свято его соблюдали.

— Свято, свято! Ты солдат или Христос?!.

— Мы советские люди.

— Опять началась политграмота! Да война же идет, война!

Кузя взволнован до такой степени, что спорить с ним невозможно. Слободкин и не спорит больше.

— Ну, а насчет ненависти ты прав. Ненавидит он нас люто.

— Точно.