С ключом на шее

Она нашаривает тапочек и, шаркая, уходит. Светочкины вопли несутся над ее головой, как стая невидимых чаек, терзающих свалку; они должны бы затихнуть, заглушенные стенами подъезда, но вместо этого становятся все звонче и ритмичнее; барабанные перепонки Яны болезненно вибрируют, и она обхватывает голову ладонями, закрывая уши и сжимая грозящий расколоться череп. Ее носа касается запах тухлятины; он забирается в ноздри, в горло, он работает заодно со звуком, пытаясь разорвать Яну изнутри. Все крепче сжимая голову, она сгибается пополам и приседает, утыкаясь носом в колени.

Потом раздается короткий металлический бряк – и все заканчивается. Пахнет торфом, ромашкой, пылью, Филькиным потом. Помойкой тоже пахнет – противно, но вполне терпимо. Яна открывает глаза и медленно выпрямляется, стараясь не смотреть на Ольгу, – неохота видеть, как та презрительно дергает носом: подумаешь, неженка.

Человек-ворона с латунным колоколом в руке стоит над Жекой. Ватник человека-вороны лоснится от грязи. Из-под него виднеется затасканная до прозрачности футболка с олимпийским мишкой. Интересно, куда он дел свитер, думает Яна.

С отвисшей губы Жеки стекает тоненькая ниточка слюны. Человек-ворона кладет руку в черных от грязи и мазута морщинах на его плечо, и Жека моргает – ровно один раз. Но человеку-вороне этого, наверное, хватает.

– Хочешь позвонить? – спрашивает он, и глаза Жеки загораются радостью, сумасшедшей и безмозглой, как у щенка при виде косточки. Он робко тянется к колоколу, и человек-ворона торжественно вкладывает его в покрытую цыпками руку с обкусанными ногтями. Жека бросает гордый взгляд на Ольгу, расправляет плечи и отправляется вышагивать вдоль домов, разнося оглушительный ритмичный звон.

5

– Вот он! – раздался детский визг за спиной.

Филипп обернулся и прищурился, пытаясь рассмотреть три отдаленные фигуры. Темноволосая девочка, зареванная, но полная решимости, тыкала в него пальцем. Другой рукой она крепко сжимала ладонь такого же чернявого бородача, оскаленного и бледного до прозелени. Филипп тихо усмехнулся: в ее возрасте он скорее бы умер, чем появился бы на улице за руку с мамой. Третьим был полицейский – в штатском, но с такой повадкой, что Филипп сразу понял, кто это.

– Вот он! – снова заверещала девочка, и до Филиппа дошло: он же свидетель. Вздохнув, он с легким раздражением принялся ждать, когда к нему подойдут поближе. Все это было некстати: будут задавать мелкие, несущественные вопросы, подсовывать на подпись бумажки, не дадут сосредоточиться. Может, выйдет договориться на попозже…

– Этот в кустах поджидал! – послышался пронзительный голосок девочки, и Филипп недоуменно моргнул. – А второй за мной шел! А этот на дорожке стоял, чтобы я убежать не могла!

Челюсть Филиппа безвольно отвисла. Словно во сне, он смотрел, как полицейский повел рукой, перегораживая путь бородачу, и плавно ускорил шаг. Рука скользнула к поясу, туда, где просторная ветровка чуть оттопыривалась на боку. Между бровями полицейского пролегла глубокая складка; щеки обвисли, будто онемевшие, а верхняя губа чуть приподнялась, обнажая зубы. Спасенная Филиппом девочка крепко прижалась к боку отца.

Из горла Филиппа вырвалось старушечье аханье. Еще мгновение он следил за тем, как рука полицейского выплывает из-под куртки, сжимая что-то черное. Где-то далеко за ним вспыхнуло мстительной радостью изнуренное страхом детское лицо. Филипп пригнулся, закрывая локтями голову, а потом, будто сдернутый с места резинкой, бросился бежать.

…Он с чаячьим криком развернулся и дико уставился на пустой тротуар. Легкие горели, пульсирующие десны отдавали кровью, а в бок будто ввинчивали кол. Филипп уперся руками в колени, и со лба тут же капнул пот. Он выпрямился и утерся рукавом. Ветер ледяной петлей обвился вокруг мокрой шеи, залез под волглую куртку, выстудил спину и грудь. Филипп непослушными пальцами защелкнул кнопки на воротнике и огляделся.

Похоже, топот тяжелых ботинок, от которого съеживалась кожа на затылке и от которого Филипп бежал, пока мог, существовал только в раздираемой паникой голове. Незнакомый двор под легчайшей накидкой мороси был пуст; только наискосок через детскую площадку брела обмотанная пуховым платком бабка с неоновым розово-желтым рюкзаком на сгорбленных плечах. С трех сторон двор окружали серые хрущевки, а впереди зиял выпотрошенным нутром и голыми ребрами перекрытий двухэтажный деревянный дом, который начали было сносить, да почему-то бросили. Залезть в такой дом когда-то считалось за счастье. В таком доме хорошо было прятаться.

Припадая на обе ноги, стертые уже до костей, Филипп дохромал до угла хрущевки. Здесь асфальт заканчивался; дальше вела развороченная бульдозерами колея, рыжая, как осенняя лиственница. Ступив на нее, Филипп оглянулся: совсем не нужно, чтобы кто-то засек, как он забирается в эту развалину.