С Корниловским конным

Войска уведены. От нашего полка приказано было нести внешнюю охрану их, силою в одну сотню, сменяясь ежедневно. Первой для охраны была назначена моя 2-я сотня. По распоряжению нашего командира полка полковника Ко-синова, два взвода казаков, по полувзводно, заняли все четыре угла этого «интендантского городка», а два взвода оставались в обширной сторожке перед единственными воротами на восток.

Вначале все было тихо и спокойно. Но едва хвост колонны нашего полка скрылся в лесу, отстоявшем в трех-четырех верстах, как звериный рев многотысячной толпы обрушился на казаков. Я быстро выстроил свою резервную полусотню в пешем строю, готовясь ко всяким случайностям. Лошади сотни стояли на коновязи позади сторожки, так же с охраной.

Рев солдат, с площадной, «многоэтажной», бранью, с оскорбительными эпитетами по адресу казаков усиливался. Солдаты, с внутренней стороны взобравшись на стену, грозили спрыгнуть вниз и расправиться с казаками. Хотя и безоружных, — но их было около девяти тысяч, нас же, казаков сотни — немного более ста человек, отбросив наряд при лошадях.

Мы чувствовали и понимали, что при их настырности они действительно могут нас «смять»... и хотя комиссаром Станкевичем приказано было в случае необходимости открыть огонь по бунтовщикам, но я знал, что в настоящее неспокойное революционное время — это нелегко сделать. Да и послушаются ли казаки «открыть огонь по своим»? Лица казаков моей резервной полусотни были бледны. Бледны были лица у взводных урядников — Федорова и Толстова — людей умных, авторитетных среди казаков и явных «контрреволюционеров».

Вдруг из строя, из задней шеренги, слышу нервное, громкое:

— Чиво ж Вы нас тут держите? Они нас разорвут на куски?

— Ах, этак твою мать! — выкрикнул я неизвестному казаку и командую. — Смирно! Не разговаривать в строю! И слушать только мою команду!

А сам быстро иду вдоль строя, вглядываюсь в лица казаков и выкрикиваю:

— Кто сказал?.. Кто испугался?

Все казаки молчат, затаив дыхание. Это был тяжелый и страшный момент.

Самые молодые казаки в полку были прихода в Мерв в январе 1914 г. Следовательно, они прослужили в полку более трех лет, из коих на войне пробыли около трех лет. Казаки же прихода в полк 1911 г. — прослужили в нем свыше шести лет. Устав все учили и службу знают. И вот — строевая команда — взяла верх и над низменностью человеческой души, и над революционными завоеваниями «прав солдата». Это был очень характерный психологический момент.

И только что успокоил свою резервную полусотню, как вижу — с дальнего от нас угла один полувзвод казаков, бросив свой пост, быстро бежит к нам без всякого строя. Со стен солдаты бросают в них кирпичи, камни и гулкое насмешливое улюлюкивание.

«Ну... конец!» — пронеслась страшная мысль в голове. Оставив полусотню хорунжему Трубицыну, своему младшему офицеру, пожилому человеку из урядников 3-го Кавказского полка, но с полною надеждою на взводных урядников и вахмистра сотни подхорунжего Митрофанова, — бегу им навстречу. Впереди всех, с перекошенным от страха лицом, но с винтовкою в руках — сломя голову бежит казак Козьминов. Выхватив из ножен шашку, кричу-коман-дую ему:

— Стой! Стой! — кричу я сгоряча с грубой руганью.

Казак тяжело дышит, но остановился. Вижу, впереди

своих казаков бежит сам взводный урядник Копанев, с бледным от страха лицом. Копанев был умный, серьезный и очень авторитетный среди казаков.

— Копанев! И Вы тоже?! — бросаю ему. —Восстановите порядок и — назад! — кричу ему.

— Ды... господин подъесаул... они же нас сомнут! Не стрелять же по своим? — растерянно бросает он.

— Зарядить винтовки и — за мной! — командую всем.

Скорым шагом, с винтовками «на изготовку» идем-спе-

шим к углу, к своему посту, чтобы успеть занять его своевременно. Дошли и заняли. На удивление — солдаты замолчали и спустились со стены к себе. Ночь прошла спокойно. На утро нас сменила 5-я сотня есаула Авильцева.

В конном строю, пройдя молча, замкнуто и смущенно несколько верст до бивака полка, — вызвал вперед песенников. Как никогда — они выехали лениво. Долго не могли начать песню, а когда запели, то я понял, что в душе их что-то произошло. И произошло только нехорошее против своего командира сотни.

Я понял, что они обижены моим оскорбительным криком и руганью двух испугавшихся казаков, чего теперь, в революционное время, офицеру делать уже нельзя. Другое дело — прав ли был я или не правы были те два казака, но теперь площадной руганью пользоваться нельзя.

— Песенники по местам! — командую. — Отделениями на-лево! Стой! Равняйсь! Смирно! — подал длинную команду. Сотня выстроилась и замерла по уставу.

— Казак Козьминов! На двадцать пять шагов вперед перед сотней — рысью! — бросаю в строй.

Казак Козьминов выехал вперед. Шагом подъезжаю к нему, останавливаюсь против него и громко произношу так, чтобы все услышали:

— Я Вас выругал матерным словом... Я извиняюсь перед Вами, на глазах всей сотни... Принимаете это?

— Ды никак нет, господин подъесаул... я ничиво, — отвечает он, взяв руку под козырек.