С кортиком и стетоскопом

На следующий день, идя по верхней палубе и встречая кочегаров, я заметил, как, увидев меня, они хихикают и отводят свой взгляд. Я ничего не понимал. Над чем они смеются? Проверил свою форму одежды, все было нормально. Наконец, когда заметил старшину 2 статьи, командира отделения одной из кочегарок, откровенно заржавшего при моем появлении, схватил его за рукав и заставил признаться о причинах его смеха.

— Товарищ старший лейтенант, — сквозь смех, выдохнул старшина. — У вас Бессараб на осмотре был?

— Был, а что?

— А то, что вы ему сказали, а? Что ему операция нужна, да?

— Да, — удивился я.

— Товарищ старший лейтенант, он половину женского населения Севастополя успел перетрахать. Он же у нас половой гангстер, мы все об этом знаем, а вы — «половой жизнью жить не сможете»! — и он опять засмеялся.

Я был раздавлен. Это был урок: не знаешь точно — не болтай, а то будет очередной Бессараб и оскорбительный смех над бедным, неискушенным доктором.

Боцман Шмидов

Шло время, и появились на корабле не только сослуживцы, но и друзья. Одним из них был старший боцман корабля — мичман Шмидов. Вы представляете себе фигуру главного боцмана военного корабля, ту самую фигуру, которую описывали Новиков-Прибой, Борис Лавренов и другие маринисты, или вы видели эти колоритные личности в фильмах о моряках? Да, мичман Леня Шмидов, единственный еврей, занимающий эту должность на Черноморской эскадре в те годы, как раз был таким. Коренастый, небольшого роста, лицо украшали пышные рыжие усы с закрученными концами, а подкручивал он их почти постоянно. Речь его была грамотно построенная, но прерывалась сложным и виртуозно вписываемым в нее матом, который был настолько органичен с его словами, что не ранил ухо и воспринимался, как необходимое образное дополнение к его постоянным претензиям ко всем в соблюдении порядка и чистоты на корабле.

Леня был эрудит и очень любил юмор. Его шутки вызывали гомерический хохот у матросов и черную зависть у молодых лейтенантов, обделенных этим чувством. Он был намного старше нас, молодых тогда офицеров, но всегда соблюдал служебную дистанцию, был вежлив и корректен в разговоре с офицерами, но всем своим видом демонстрировал, что он не просто мичман, но и главный боцман корабля.

Дел у боцмана всегда было предостаточно: порядок и чистота на верхней палубе, покраска корабля, все такелажные работы, швартовка, постановка на якорь, плетение матов, изготовление швабр и так далее и тому подобное. Его боцкоманда была самой интернациональной на корабле. В нее входили два здоровенных грузина, молдаванин, два узбека, казах, несколько западных украинцев, еврей, ну и, конечно, русские. Я уже говорил, что никакой дедовщины в то время не было, но выяснение, кто умнее, способней и красивее и т. д. происходило постоянно.

Иногда Леня заходил ко мне в медпункт и говорил:

— Доктор, как они мне все оп…ли со своими спорами. Черт бы их всех взял, не успеваю разнимать. Эти два черные долбо…ба (грузины) всех на уши поставили, мы самые умные, красивые, сильные, Сталин был наш, он всем вам навешал… А этот маленький пиз…к моей несчастной национальности все из угла квакает: «Мы гении, мы умные, мы еще не то придумаем, что уже придумали». Надоели! Дайте мне что-нибудь успокоить душу.

При этом он с вожделением смотрел на баночку «зеленки». Нет, не той «зеленки», о которой подумал читатель. Это была бутылочка спирта для отпугивания желающих ее попробовать подкрашенная чем-то в зеленый цвет. Но мы-то знали, что «зеленка» — первоклассное пойло, не приносящее пьющему никаких неприятностей. Я перехватывал этот лёнин вожделенный взгляд и, если позволяла обстановка, наливал ему мензурочку, сопровождая действо нотацией, что пить, особенно в служебное время, вредно и что я это делаю в последний тридцатый китайский раз. В те времена китайцы в бесконечный раз предупреждали США о каких-то нарушениях их границ. Леня выпивал «зеленку», не разбавляя, краснел, крякал, морщился, при этом усы его поднимались почти до бровей, затем коротко благодарил, приговаривая: «Все же, док, у нас очень понятливый человек, всегда подлечит, стресс снимет», и уходил в кубрик к своему «интернационалу».

Симулянт

Отдельных представителей его команды я и сейчас, спустя пятьдесят лет, очень хорошо помню. Колоритной фигурой был один из грузин, фамилия его была, кажется, Урушадзе. Когда я к нему обращался, он становился по стойке «смирно»: «Слушаю, товарищ старший лейтенант!». При этом его огромные, черные глаза в порыве служебного рвения, несколько выпучивались из орбит, контрастно подчеркивая белки его красивых глаз и упирались в тебя с таким вниманием и подчеркнутым почтением, что можно было все это принять за правду, но я-то знал, что для него никаких истинных авторитетов не было, кроме него самого и немного мичмана Шмидова. Памятен он мне тем, что однажды, обидевшись на кого-то, имитировал самоубийство. Но имитировал с большой долей риска. А дело было так.

Как-то к вечеру ко мне в медпункт ворвался боцман с криком:

— Урушадзе повесился!