С крестом или с ножом

На полях докладной записки адмирала Канариса, в которой речь шла об уничтожении гитлеровцами советских военнопленных, Кейтель в свое время написал: «Тут говорится об уничтожении целого мировоззрения, между тем я одобряю эти меры и покрываю их». Впоследствии, когда за «одобрения и покрывание» преступлений Кейтеля осудили к повешению, этот убийца вспомнил вдруг о «чести мундира» и вместо петли требовал себе «почетной» пули… Такова двойная мораль кейтелей, таково их «мировоззрение».

Просьбу Кейтеля не удовлетворили: он повис рядом с Риббентропом, Кальтенбруннером, Розенбергом, Франком, Фриком, Штрейхером, Заукелем, Йодлем, Зейсс-Инквартом. Эпилогом их постыдной жизни могла быть лишь постыдная смерть. И она их встретила.

Так, и только так, могли погибнуть идеологи нацизма н главные проводники нацистского «мировоззрения», мировоззрения узаконенного каннибальства и непревзойденного варварства. Вместе с ними, на одиннадцатой невидимой виселице повисла тень трижды проклятого человечеством фашизма. И хоть посеянные ею зубы дракона все еще всходят ядовитым бурьяном на полях обоих континентов, мы знаем: не топтать уже мира гитлерам, как никогда не подняться из могилы герингам.

Далек и тернист был путь вольнолюбивых народов к победе над черными силами нацистского варварства.

И коль скоро мы сегодня вздохнули с облегчением, узнав о казни главных виновников великой мировой трагедии, не забудем же отдать честь и земной поклон благодарности бойцам и офицерам Красной Армии, которые в страшной, неравной борьбе выстояли, победили и привели главных фашистских преступников на суд народов.

Это было более значительно, нежели подвиг. Это было осуществлением вековечной мечты человечества о победе доброго гения над силами зла.

В Нюрнберге идет дождь…

Трудно завидовать жителям города, где осень, зиму и весну можно измерять только продолжительностью дня. С октября по сегодняшний день над Нюрнбергом висит, кажется, все одна и та же туча, мутная смесь пепла и сажи. Иногда утром северный ветер внезапно будит ее от летаргического сна. Тогда туча лениво колеблется над городом и только под вечер отползает к франконским горам, чтобы к рассвету снова осесть на изуродованных башнях собора св. Лоренца.

Новый день, как и вчера, рождается в тех самых потоках воды, что напрасно пытаются найти выход из лабиринта заваленных руинами улиц.

Автомашина с трудом пробивается сквозь море застывшей мглы, и только мрачные тени сосен вдоль дороги говорят о том, что город остался позади. Асфальт становится ровнее, постепенно исчезают мутные лужи. Один за другим мелькают мимо нас по-праздничному убранные, словно только вчера выстроенные франконские поселки. Их нарядные домики сливаются в перламутровую массу, и даже киноварь крыш теперь цвета размокшей глины.

В одном из таких поселков машина сворачивает в боковую улицу. Шофер выключает мотор перед зданием редакции немецкой газеты.

Поднимаюсь на второй этаж. В коридоре могильная тишина, словно тут не редакция, а картинная галерея в час, когда нет посетителей. Открываю первую дверь. Молодой человек в роговых очках встает из-за стола и, услышав слово «редактор», ведет меня в другой конец коридора.

Мои ноги тонут в пушистом ковре. Я в кабинете шефа редакции. Худощавый человек с морщинистым, желтым ицом высоко поднимает брови — ив глазах его искра дивления и тень страха. Редактор нерешительно подает не руку. Увидев советский паспорт, он протягивает ее вторично. Тень в его глазах исчезла. Он предлагает мне сесть.

Я прошу его дать посмотреть несколько последних номеров газеты, так как из-за малого тиража их очень трудно достать в городе.

Редактор торопливо кивает головой.

— Фрейлейн Эдда!..

В дверях соседней комнаты появляется белокурая девушка лет двадцати. На ней темно-синее платье, на груди кокетливо поблескивает миниатюрное золотое распятие. Едва слышными шагами она направляется к шкафу н через минуту кладет на стол нужные мне газеты. Не поднимая головы, девушка уходит в свою комнату.

Пора бы и попрощаться, однако редактор просит меня побыть еще немного. Я благодарен ему за это. Правда, неудобно сказать этому человеку, что меня не так интересует его газета, как ее читатели.

Он рассказывает о долгих годах, проведенных им в Дахау. Говорит больше о других, чем о себе. Потом сразу замолкает и, словно вспомнив о чем-то, подходит к окну. Его подвижные и беспокойные глаза ищут кого-то на улице.

— Вы кого-то ждете? — решаюсь спросить его.

Редактор быстрым шагом возвращается на свое место. На его щеках красные пятна, он явно взволнован. Дрожащей рукой он зажигает спичку, и лицо его прячется на миг в облаке папиросного дыма.

— Нет, я никого не жду. Несколько первых недель ждал, а потом махнул рукой — что я им могу сказать, кроме нескольких туманных фраз о туманной демократии.

— Они…

— Они, как все живые люди, хотят знать, каким будет их завтрашний день, и хотят лепить этот день собственными руками.

— Вы уверены в том, что эти руки не вылепят Гитлера номер два?