С крыла на крыло

 - Смотри-ка, - тихонько сказал Сергей, - он успел побриться в поле... Без горячей воды.

 Эскин услышал, засмеялся.

 - Как бы не так: в радиаторе самолета почти что кипяток!

 В конце беседы Минов, как видно, решил растормошить нас, сказал:

 - Вот, девчата, молодые летчики, наша опора. Особенно Никодим Симонов...

 И храбрый в воздухе Никодим здесь стушевался.

 Когда начались танцы, его окружили девушки, образовав два плотных кольца. Краска заливала лицо нашего парня. Он был беспомощным, а хоровод явно потешался над ним. Все хохотали.

 Наутро мы стали "разводить пары", к огорчению гостеприимных хозяев: они уговаривали нас погостить еще недельку.

 Не без труда и не без риска оторвались мы от мягкого грунта, от стерни и спокойно поплыли в прощальном круге над селом.

 Нужно оружие!

 Наступил июнь сорок первого года. То, что еще вчера считалось делом важным, сегодня могло не стоить ни гроша.

 Пришла война.

 Каждый день готовил новые события, еще неведомые; нам казалось, что испытания самолетов уже "не то дело". Все рвались на фронт.

 Было раннее утро, тихое и солнечное. На углу нашей улицы меня ждал Виктор Расторгуев.

 - Привет, - сказал он нарочито весело, - у тебя, брат, вид не особенно воинственный.

 Я попытался улыбнуться.

 Мы сели в автобус. Мимо поплыли знакомые улицы. Сирень уже отцвела, кое-где на верхушках виднелись будто заржавленные гроздья. За буйной зеленью прятались бревенчатые дома окраин. Все как прежде, разница только в том, что и солнце и пышно цветущий день были сами по себе - людям до них не было никакого дела.

 Вдоль деревни по шоссе двигалась колонна новобранцев. Одежда обычная: черные пиджаки, косоворотки, подпоясаны ремнями. За плечами вещевые мешки.

 Автобус, сторонясь, медленно продвигался вперед. Непривычные шагать строем, люди стараются изо всех сил: шаг твердый, песня звучит бодро: "Если завтра война..."  Да война уже не завтра - война сегодня. День начинается и кончается сводкой с фронта - идут тяжелые, кровопролитные бои.

 Наступила вторая неделя войны.

 Москва, как обычно, шумная и деловая.

 Наш автобус задерживался, и мне представилась возможность заскочить к матери, проститься. Постучав в окно, я обогнул дом и вошел со двора. Знакомая дверь, обитая клеенкой. На этот раз я не отбиваю нетерпеливую дробь - нужно выиграть несколько секунд...

 Дверь открыла мать. Она обрадовалась, поцеловала и сказала:

 - Будем пить чай, Игорь?

 - Нет, мама, очень тороплюсь. Я всего минут на десять.

 Она взглянула на меня и сразу как-то осунулась. В глазах ее мелькнул испуг. Рука, державшая синий чайник, чуть дрожала, выдавая волнение.

 - Ты уезжаешь?

 - Да, мы с Витей Расторгуевым летим на фронт.

 - Испытывать самолеты?

 - Нет, мама, воевать.

 Она поставила чайник и присела на диван. Я говорил о том, на каком новейшем истребителе будем летать, о том, как быстро сформировал полк наш командир Супрун, Герой Советского Союза, и как все это теперь важно... Я говорил, как рассказывал не однажды о своих полетах, и она одобрительно кивала головой - в ее глазах была гордость и только где-то глубоко залегла печаль.

 На улицу мы вышли вместе. На углу Октябрьской остановились. Прохожие обходили нас - мы их не видели, как будто мелькали тени...

 Здесь, на фоне витрины продовольственного магазина, мать показалась мне еще меньше. Говорила она короткими фразами, с неестественным оживлением и так торопилась, словно боялась что-то забыть. Слез не было, мама держалась крепко. Я чувствовал, каких огромных усилий стоило ей это. По временам она вдруг замолкала и, не слушая меня, в мыслях уносилась куда-то...

 Что она думала?..

 - Вчера получила письмо от Бориса, - сказала она, тряхнув головой, словно прогоняя непрошеную мысль.

 - Ну, как он, брат мой?

 - Уже вылетел на истребителе. Пишет, что к осени будет "долбить фашистов", - мать улыбнулась как-то невесело, выражение тревоги снова мелькнуло на ее лице.

 Мы стояли очень близко. Мама, вытянувшись, снизу вверх смотрела на меня. Глаза ее запали. Нестерпимая жалость охватила меня. Я уже не мог выдерживать ее взгляда и, боясь выдать себя, смотрел по сторонам, чувствуя, как к горлу подступает ком.

 - Мне пора, мама, - я обнял ее.

 Она задержала свои руки на моих плечах и улыбнулась ободряющей улыбкой. Я поцеловал ее, крепко сжал маленькие руки, повернулся и, не оглядываясь, пошел вниз, по Октябрьской.

 - Ну-ка, затянись, - прервал мои мысли Виктор, разрывая пачку "Беломора". Кроме нас, в автобусе еще два механика, тоже комсомольцы, и шофер в рыжей ковбойке.

 - Послушай, друг, - он повернулся в сторону Виктора, - ты слишком молод, наверное, пороха нюхать тебе не пришлось. А я в Финскую видел кое-что...

 - Ну и как? Поди, испугался? - чуть усмехнувшись, подзадорил Виктор.

 - Нет. В этом деле, я тебе скажу, главное осерчать. Крепко разозлишься - так незнамо откуда и силища берется, она тебя вперед и толкает, подхлестывает так, что под собой ног не чуешь.

 Виктор засмеялся.

 - Пехота - оно и понятно, вся скорость в собственных ногах. А у нас самолет - сколько ни жми, как ни серчай, а больше не получишь. Известно одно: кто быстрей, тот и сильней!