С крыла на крыло

 Облака, сверху темные, снизу белые, бешено несутся мне навстречу. Я иду между ними словно по коридору. Внизу сквозь разрывы облаков просматривается черно-белая земля.

 После третьего разгона, взглянув на расход горючего, замечаю, что из правого бака бензин расходуется быстрее, чем из левого. Собственно, в левом расхода почти нет.

 В памяти промелькнул давний "опыт" вынужденной посадки без горючего. Это меня многому научило: все чаще посматриваю на стрелки бензиномеров.

 Я летел скоростной площадкой на высоте 1100 метров в сторону аэродрома и все надеялся: вот-вот включится в подачу левый бак. Стрелка правого бензиномера подходила к нулю, левый показывал 220 литров. Надеялся, но настороженно ждал. Пройдя аэродром, я уже собирался выключить приборы и стал записывать результаты полета в планшет.

 Вдруг ровный гул мотора прервался.

 Хлопки, перебои, рывки, машину затрясло, она стала заметно тормозиться. Быстрый взгляд на давление бензина - стрелка трепещет на нуле!.. Сдал.

 Секунды растянулись - до такой степени ясно, быстро и четко работала мысль: "Винт на тяжелый шаг!.."  И уже потянулись обороты к двум тысячам; смотрю вниз, назад - там где-то аэродром, а правая рука уже ввела самолет в крутой разворот влево.

 "Скорость! Скорость смотри!" - подсказывает сознание. Рука давит на ручку, машина все больше опускает свой длинный нос.

 Взгляд как бы раздвоился: один в кабину - там стрелка скорости скачет около 280 километров в час, другой - на аэродром. Высота быстро падает. Иду под углом к аэродрому. Нужно сделать еще разворот градусов на сто шестьдесят, чтобы попасть на полосу. Стрелка высотомера прошла шестьсот.

 "Скорость... Крен... Скорость... 270... 260... Все остро и ясно. Крен, разворот крут... Скорость держать... Надо круто развернуться и не потерять скорость. Кажется, укладываюсь - расчет верный!"

 Еще не дойдя до створа полосы, уже выхожу из разворота и вижу землю метрах в пятидесяти. Сейчас особенно заметно, как быстро "сыплется" к земле "безмоторная" машина.

 Впереди полоса. Делать больше нечего, начинаю выравнивать из угла и вижу: недолет! Подо мной сугробы, канава... укатанная полоса маячит впереди. Ну, родной, еще немного!

 Машина уже выравнивается, задран нос. Гаснет скорость, в кабину уже не смотрю. Очки на лоб, фонарь назад.

 Замедляет вращение серебряный диск винта, тихо, непривычно. Сейчас машина нырнет в снег. Левая рука судорожно ищет упор перед лицом...

 И вдруг... Что это?

 Мотор делает несколько рывков и, дергаясь и трясясь, увлекает машину вперед. Покачиваясь, самолет вновь обретает жизнь - проходит над канавой. Подо мной край полосы.

 "Кран шасси на выпуск!"  Левая рука уже сработала. Резкий стук ставших на замки стоек. Еще мгновение, и самолет катится по аэродрому. Мотор опять затих, и лопасти вращаются так медленно, что их можно считать.

 Самолет остановился недалеко от строений летно-испытательной станции - я не воспользовался тормозами, дал ему бежать по инерции.

 Удача! Редчайшая! Не миновать бы мне сугроба... В лучшем случае, конечно, машина прощай! А то и меня бы - ногами вперед! Надо же включиться мотору как раз вовремя, чуть подтянуть (в трубках где-то скопилось немного бензина - ровно столько, сколько нужно), - думал я, вытирая кожаной перчаткой лоб.

 Были волнения и на земле.

 Подошли Володя и Жорж, мы молча обнялись. Они слишком добросовестно стучали своими рукавицами по моей спине, так что я взмолился.

 Поярков подробно расспрашивал, смотрел записи. Обычные слова - то серьезные, то шутливые, и все же в них и в светившихся теплотой глазах было что-то особенное.

 Приехал директор завода Леонид Петрович Соколов, он благодарил меня за удачную посадку.

 Стали разбираться, в чем дело. Обнаружили подмерзание обратного клапана в питающей магистрали левого бака: клапан плавает в бензине и может подмерзнуть. После доработки вынужденные посадки, которые по этой причине имели место и на фронтах, прекратились.

 На летной станции завода работал сдатчиком летчик-испытатель старшего поколения Яков Георгиевич Пауль. Он летал еще в мировую войну на "вуазенах", затем в гражданскую на "фарманах" и сохранил свое летное искусство до сороковых годов, прекрасно пилотируя фронтовые истребители "Яковлев-9".

 Мы познакомились и подружились с Яковом Георгиевичем. Он оказался милейшим и интереснейшим человеком.

 Очень высокий и худой, Пауль внешне напоминал мне рыцаря печального образа - Дон-Кихота. Когда он надевал лоснящийся от времени и работы молескиновый черный костюм, высокие, с вытертым мехом на голенищах унты и перетягивал себя лямками парашюта, а на голове его красовался остроконечный кожаный шлем с широким воротником, это сходство еще больше увеличивалось.

 Пауль говорил тихо, неторопливо, сам никогда не смеялся, только глаза улыбались. О себе говорить не любил и считал свое дело обыкновенным. Но всех знаменитых авиаторов он, конечно, знал и умел о них рассказать.

 Как-то зашел разговор о смелости, находчивости, внимании. Яков Георгиевич слушал, а потом и сам поделился воспоминаниями.