С любовью, Энтони

Два года назад десятого января она неторопливо пила свой утренний кофе и читала газету, пока Энтони плескался в воде в ванной, а Дэвид прятался от нее на работе. Возможно, если бы она не пила свой кофе так долго. Возможно, если бы Дэвид не сбежал на работу так рано. Возможно, если бы она не была так поглощена чтением газеты.

Вкус того кофе до сих пор стоит у нее во рту. Она любит его, но он внезапно кажется слишком горьким, отвратительным, тошнотворным. Она бросается в ванную, и ее выворачивает в раковину. Отдышавшись, она чистит зубы, тщательно полощет рот ополаскивателем и опускается на холодный кафельный пол.

Два года назад она пила ту чашку кофе в абсолютной тишине и покое. Она читала рубрику «Искусство», когда что-то в тишине наверху внезапным холодком заползло под кожу и заставило ее замереть. Она отложила газету и прислушалась, но не услышала ничего необычного, лишь журчание воды по трубам.

«С ним все в порядке», — подумала она и в следующую же секунду услышала глухой грохот.

Он был слишком громкий, слишком тяжелый, чтобы его можно было объяснить упавшей на пол бутылочкой из-под шампуня или пластмассовой чашкой с водой. Между креслом в кухне и ванной в памяти у Оливии зияет провал. Она помнит этот глухой грохот, а потом сразу же Энтони, бьющегося в судорогах на кафельном полу.

Она заставляет себя подняться с пола ванной. Потом надевает зимнюю куртку, шапку и сапоги и отправляется на улицу погулять, пытаясь избежать воспоминаний о том, что произошло дальше. Может, если она постоянно будет двигаться, а не сидеть на одном и том же всегдашнем месте, воспоминания о том, как закончилось то утро, не смогут найти и накрыть ее.

Поначалу этот план даже срабатывает. Она сосредотачивается на процессе ходьбы, на противостоянии пронизывающему холоду, преодолевая резкий ветер. Но вскоре она в самом буквальном смысле заледеневает, перестав чувствовать что бы то ни было, и все, мимо чего она проходит, кажется одинаково серым: дома, улицы, деревья, небо. Все сливается в одно длинное знакомое серое равнодушное пятно, в котором ни ее разуму, ни ее телу не на что отвлечься. И на нее обрушивается поток воспоминаний.

Энтони, лежащий на полу ванной. Его глаза, закатившиеся так, что видны одни белки. Скрюченные пальцы на его ногах. Его маленькое тельце в одних лишь пижамных штанах, каждый дрожащий мускул которого сведен судорогой, немыслимо выкручен, искорежен.

С ним уже было такое однажды, когда ему было четыре. За мгновение до того, как это произошло, на его лице появилось странное отсутствующее выражение. Его взгляд устремился куда-то в никуда еще больше, чем обычно, стал каким-то безжизненным. А потом он упал на пол без сознания, все его тело напряглось и стало содрогаться. Это продолжалось примерно с минуту, абсолютно ужасную, показавшуюся ей часом минуту. Потом его отпустило, и еще минуту спустя он пришел в себя, обессиленный, но в целом такой же, как и всегда.

Тогда они с Дэвидом оба были дома. Дэвид позвонил в 911, и их с Энтони увезли на «скорой», а Дэвид поехал следом за ними в детскую больницу на своей машине. Там Энтони сделали электроэнцефалограмму и еще какие-то исследования, она уже не помнит, какие именно. Невролог сказал, что у Энтони случились судороги. Он сказал, что судороги нередко сопутствуют аутизму и что примерно треть детей с аутизмом страдают эпилепсией. Он сказал, что судороги обычно хорошо контролируются медикаментами и что припадок у Энтони, вполне возможно, никогда больше не повторится.

После того эпизода Оливия еще долго следила за ним, как встревоженная орлица, но приступы у Энтони больше не повторялись. Она расслабилась и убедила себя, что судороги ушли навсегда, что это был единичный случай. Хоть в чем-то им повезло.

Тот первый припадок, который они пережили, когда Энтони было четыре года, никак не подготовил ее к этому. Этот был другим. Судороги не прекращались. Они накатывали волнами, скручивая его все сильнее, тряся все яростней. Словно кто-то подбрасывал хвороста в огонь и пламя разгоралось все больше, жарче, ярче.

Она подсунула ему под голову полотенце, не подозревая, что он уже слишком сильно ударился затылком о твердый кафельный пол, и смотрела на него в бессильном ужасе. Потом его отпустило. Судороги прекратились, и он, обмякнув, неподвижно лежал на полу. Глаза у него все еще были закачены. Ноги широко раскинуты. Губы из розовых стали фиолетовыми. Фиолетовыми, медленно переходящими в синие.

Энтони!

Она обхватила его и трясущимися пальцами попыталась нащупать пульс на его безвольных запястьях, потом на шее. Пульса не было. Она приложила ухо к его скользкой от мыла, влажной груди. Кажется, именно тогда она и начала кричать.

Она позвонила в 911. Она не помнит, что именно им сказала. И что они ей сказали делать, тоже не помнит.

Она зажала ему нос и начала вдувать воздух в его синеющие губы.

Дыши!

Она принялась давить на его худенькую голую грудь ладонями, как ее учили когда-то давно на курсе первой помощи в старших классах на безжизненной кукле по имени Энни.

Энтони, дыши!