С Лубянки на фронт

— Они опасны тем, что своим бегством оказывают отрицательное влияние на личный состав, подрывают воинскую дисциплину. Мне поступили данные из одного района, что после дезертирства они организовали, по существу, бандитскую группу и терроризируют местное население. Возьмите записку, которую мне передал один из политработников, — там все изложено.

Михеев взял этот клочок бумаги и, не читая, положил в карман кожаной куртки.

— Спасибо — разберемся.

— А вообще люди взвихрены. Мечутся. Появилось неверие в правоту нашего общего дела. Надо что-то делать, — короткими фразами рубил партийный функционер.

— Михаил Алексеевич, — обратился Михеев к нему, — надо усилить разъяснительную работу среди бойцов. Следует, наверное, больше приоткрывать завесу молчания, говорить командному составу правду о временных трудностях, ошибках и даже некоторых поражениях. Только это может предупредить всякие кривотолки, выбьет основы для возникновения панических слухов и спасет части от группового предательства. А еще, мне кажется, возникла необходимость на Военном совете поставить вопрос о существовании преступной халатности в тылах фронта.

— А что, возникли проблемы? — округлил глаза член Военного совета.

— Да, саперных лопаток не хватает, не говоря уже о боеприпасах… Тыл живет иллюзиями мирного времени. Следует его хорошенько встряхнуть. Жирок появился. Есть данные — не тыл упреждающе работает на передовую, а передовая кланяется, словно просит подаяние у тыла…

На этом и разъехались два ответственных руководителя фронта. Михеев мчался в сторону южной части города, в район Голосеевского леса, где ожесточились бои, а Бурмистенко поехал в штаб.

Навстречу по шоссе двигались потоки раненых бойцов, крестьянские повозки с домашним скарбом, машины с чиновниками.

Михеев остановил одну из машин.

— Что случилось? — спросил он перебинтованного пасажира, оказавшегося заместителем директора сельскохозяйственного института.

— Товарищ комиссар, противник прорвался к нашему институту через Голосеевский лес. Танки и огонь гробят его, — волнительно рассказывал свидетель наступления немцев.

«Все ясно, — подумал и задал сам себе вопрос Михеев, — перед противником открылись южные ворота города. Почему молчит тридцать седьмая армия Власова? Она ведь в Киеве окопалась сильно. А может, в этом ее и слабость, что заякорилась в определенных местах и ждет команды?»

По мере подъезда к лесу даже в салоне машины слышались гулкие разрывы артиллерийских снарядов и мин. Скоро пришлось спешиться, спрятав машины в узкой просеке густого соснового леса.

Группу в несколько десятков чекистов и солдат-пограничников Михеев повел к южному краю Голосеевского леса. Прикрываясь густыми кустарниками дикой малины и ежевики, он неожиданно вынырнул с небольшим своим отрядом на опушке низкорослого молодого сосняка. В свежей воронке лежало до десятка немцев, методично обстреливавших один из флангов стрелкового батальона.

— Вперед! — бросился Михеев через редколесье в сторону воронки с противником, держа наготове свой излюбленный «Маузер К-96». И тут же ударили вражеские автоматы. Струи пуль, к счастью, пронеслись стороной, никого не задев.

Послышалась горячая команда: «Ложись!» Кто-то толкнул Михеева сзади и придавил его к земле.

— Осторожнее, — пуля совсем не дура — она умна. Летит эта жалящая оса направленно, способна навеки успокоить человека, — предостерег Плетнев, лежавший возле Михеева и продолжавший спокойно непонятно для чего в такой горячей обстановке философствовать: — Слово — вот оно страшнее автомата. Пуля может попасть в ногу, а слово всегда безошибочно попадает в сердце.

— Дмитрий Дмитриевич, слово должно работать перед боем, а сейчас надо думать и стрелять, — ответил ему Анатолий Николаевич.

Но скоро началась по-настоящему черновая работа. На помощь горстке чекистов подошел стрелковый батальон во главе с молоденьким старшим лейтенантом. Бойцы успешно атаковали позиции фашистов, выбив их не только из воронки, но и из свежих наскоро неглубоко выкопанных окопов. Погоду сделали гранаты наступающих советских воинов.

— Вперед, за мной! — снова закричал Михеев, но пулеметная очередь заставила его предусмотрительно плюхнуться на землю. И тут он про себя подумал: «Фу ты, черт, не дают поднять голову. Вот уж верно, кому булава в руки, кому костыль. О костыле не надо думать, надо смелее орудовать булавой».

Напророчил он себе — пришлось последние дни жизни после ранения в ногу идти не на костыле, а помогать ногам палкой. А тут в бою ему пришлось орудовать, только вместо булавы у него был любимый маузер, а потом снятый с убитого солдата автомат ППШ. После танкового обстрела советских позиций в атаку пошла вражеская пехота. Ее было много, очень много. В бинокль проглядывались четкие лица фашистов, искаженные гримасой усталости и жестокости. Они что-то кричали, подбадривая друг друга и поливая пространство впереди струями горячего свинца, выпущенного короткими стволами шмайсеров. Немцы шли в полный рост, немного сутулясь, и стреляли, стреляли, стреляли…