С мамой нас будет трое

Нет. Он никогда не сможет сказать Люси, как все было. Но Клэр Грэхэм права — придется открыть хотя бы такую долю правды, какую она выдержит. Потом, когда подрастет, пусть сама обратится к Брук со всеми «почему». Спросит, как та могла так поступить. Тогда, возможно, и ему перепадет толика объяснений, потому что он так и не понял мотивов этого поступка.

А сейчас надо хоть как-то поговорить об этом с Люси, пока она не нафантазировала чего-нибудь невероятного. Он уставился в кастрюлю, словно ждал вдохновения от ее содержимого. Увы…

— Люси…

— Что мы едим? — Она обхватила его за талию длинной, тонкой рукой и, встав на цыпочки, заглянула в кастрюлю.

— Спагетти карбонария.

— О, вкуснятина. Можно мне запивать кока-колой?

Он посмотрел на нее сверху вниз, и у него не хватило храбрости для разговора.

— Если мне будет можно пивом.

— Фу. Пиво отвратительное.

— Да? А ты откуда знаешь, какой у пива вкус?

Она хихикнула, и от этого его сердце, как всегда, дрогнуло.

— Тогда давай, неси напитки, пока я раскладываю еду.

Позже он сделал вторую попытку:

— Люси, мисс Грэхэм сегодня приглашала меня к себе.

Короткий испуганный взгляд, потом небрежное «да?». Потом: «Можно, я включу телевизор?» Она не собиралась спрашивать, зачем директриса хотела его видеть.

— Не сейчас.

— Но я хочу это посмотреть, — возразила она с необычным для нее угрюмым видом. Все было хуже, намного хуже, чем он себе представлял.

— Она сказала мне… — начал он и запнулся. — Она сказала… — Он смотрел на ее макушку, так как она вдруг оказалась целиком поглощенной своими кроссовками. — Она сказала мне о Дне спорта, — наконец проговорил он. — Ты забыла или не хотела, чтобы я пришел?

Она вскинула голову.

— Нет! Нельзя! Тебе нельзя приходить!

— Почему? — Ее реакция испугала его, но он постарался улыбкой скрыть тревогу. — Ты что, собираешься быть последней во всех видах?

Было очевидно, что какое-то мгновение она боролась с искушением именно этим и отговориться. Но тут же, наверно, поняла, что его абсолютно не волнует, какое место она займет в беге на пятьдесят метров и удачно ли прыгнет в высоту.

— Нет. Но если ты придешь, то все испортишь… — Она замолчала.

— Что испорчу, солнышко?

— Я… я… — Она покраснела. — Я сделала кое-что, и ты за это на меня очень рассердишься, папа.

Он почти боялся спрашивать, но узнать необходимо. Он притянул ее к себе, посадил на колени и прижал к груди.

— Позволь мне самому это решать. Я думаю, все не так плохо, как тебе кажется.

После довольно долгого молчания она пробормотала ему в рубашку:

— Я… написала… письмо… — Ему показалось, что у него остановилось сердце, пока длилась эта бесконечная пауза.

— Кому ты написала письмо, солнышко? — не выдержав, спросил он.

— Маме. Я написала маме и попросила ее приехать на День спорта. — И тут слова полились неудержимо: — Я попросила ее приехать, потому что они сказали, что я вру, они мне не поверили, но ведь это правда, папочка? — Она отклонилась назад и посмотрела на него, каждой клеточкой своего тела умоляя сказать, что это правда. — Правда, что Брук Лоуренс — моя мама?

У него в горле стоял ком размером с теннисный мяч, мешавший говорить. Он с усилием произнес:

— Да, Люси. Твоя мама — Брук Лоуренс.

Если он чего-то и ожидал, то прежде всего упреков за то, что не сказал ей раньше. И ее торжествующий вопль «ура!» словно ножом пронзил ему сердце.

— И она приедет на День спорта, и все узнают… — Она съехала с его колен и волчком закружилась по комнате.

— Осторожно! — Но предостережение запоздало: она уже смахнула стоявшую на телевизоре фарфоровую фигурку спаниеля. Фигурка упала на ковер и осталась бы целой и невредимой, но Люси, не успев остановиться, наступила на нее, и послышался хруст.

Фиц поймал дочь за плечи, когда ее шатнуло к нему, и зажал в спасительных тисках объятий, где она была в безопасности, где никакая беда не могла ее достать… По крайней мере так ему казалось.

Осторожно отпустив ее, он нагнулся за фарфоровой собачкой.

— Вот здесь немножко откололось, — сказал он, потерев большим пальцем нос собачки. — А ухо можно будет приклеить. — Он подобрал ухо, и оно тут же развалилось у него в пальцах. Знакомое ощущение. Последнее время оно посещает его все чаще.

Когда он наконец поднял голову и набрался храбрости посмотреть на нее, Люси все так же стояла перед ним. Он никогда еще не видел ее такой неподвижной.

— Я взяла ключ от твоего письменного стола у тебя на ночном столике, — сказала она. — Нам задали тему по истории семьи, и Джози принесла свое свидетельство о рождении. Там было имя ее мамы, и я подумала… — Она запнулась. — Прости меня, папа.

Ну нет. Это он должен просить у нее прощения. Нельзя было ставить дочь в такое положение, чтобы ей пришлось таскать ключи и шарить по ящикам в поисках того, что ей следовало давно знать.

— Ты видела фотографии, документы об опеке? — Люси нахмурилась, не поняв последнего слова, но, разумеется, она все видела. Иначе как бы узнала, куда писать?