С мандатом губкома

— Господи, господи, — шептал он дрожащими губами. — Скорей ключ, Гриня. Скорей давай ключ.

Они, мешая друг другу, поставили сундучок в нормальное положение. Гриня полез в карман за ключом, а тот, как нарочно, не отыскивался. Спиридонов стоял сзади них, снисходительно наблюдая за радостной, даже счастливой суетой уполномоченных.

— Да все на месте там, товарищи. Чего вы так волнуетесь? Я ж говорю вам, они его заместо табурета приспособили.

Но Гриня все-таки открыл замок, откинул крышку сундучка и обернулся к Саве, сияя глазами:

— Савка-а, командировка продолжается, черт подери!

Зорин, улыбаясь, моргал мокрыми ресницами и боялся говорить — подступившие слезы перехватили горло. Ошалевшие от восторга, что сундучок нашелся, они не слышали, как хозяйка сказала негромко:

— Ну вот, сызнова явились.

И только когда сам Спиридонов, взглянув в окно, решительно сел на лавку, молвив: «Ну что ж, потолкуем», — ребята наконец вникли в происходящее.

— В чем дело, товарищ Спиридонов?

— Эвон опять сынок припожаловал, — кивнул на окно Спиридонов.

И тут ребята заметили на улице группу верховых. Один из них, спешившись, бежал к избе Спиридонова, придерживая левой рукой шашку.

— Никак, забыл опять чего, — сказала хозяйка.

— Ты вот что, мать, ступай в куть и в наш разговор не встревай. Слышь?

— Я что, — смиренно отвечала жена. — А как вот эти?

— Эти? — Спиридонов словно впервые увидел Кашина с Зориным, настолько предстоящий разговор с сыном-бандитом завладел им. — Этих схорони куда-нибудь.

Такое обращение с ними, будто с вещами, покоробило Гриню, но выяснять отношения уже не было времени. В двери вот-вот должен был влететь вооруженный бандит.

— Сюда, — откинула хозяйка занавеску на русской печи. — Да скоренько. Эвон уж и задвижкой гремит...

Федька ворвался в родную хату с шумом, гаркнув с порога:

— Мать, я плетку за...

Он осекся на полуслове, увидев вдруг отца, сидевшего на лавке в переднем углу под образами. Несколько мгновений в избе стояла такая жуткая тишина, что Гриня, сидя на печи, боялся, как бы Федька не услышал их дыхания или стука сердец за занавеской.

— Батя-а, — уронил вдруг Федька, не то удивляясь, не то подтверждая увиденное.

— Узнал, — недобро прищурился Спиридонов. — Что ж стоишь, сволочь? Зови своих дружков отца убивать. Ну!

— Ты что, батя, ошалел? Я пока не Иуда.

— Но ты ж орал вечор: «Где Советский?»

— Орал для блезиру. Понимать надо. Али я не ведал, что ты в хоронушке?

— А коли ведал, почему не стрелял под печь?

— Ты что, батя? Нам родной крови не надо, нам комиссарскую подавай. — Федька уже пришел в себя после неожиданной встречи и говорил как по-писаному, не заикаясь, и даже с лихой напористостью. — Я тебе, батя, давно и всурьез советую: уходи с председательства. У Митрясова на тебя зуб. Ого! Вот раздолбаем Лагутина да на город двинем, тогда уж поздно будет повертать-то. Слышь, батя, поздно будет.

— Ну-ну, давай агитируй, — сказал вдруг почти весело Спиридонов.

Но от этой веселости там, на печи, у Грини волосы на голове дыбом встали. Он осторожно посмотрел в небольшую дырку в занавеске.

Федька стоял посреди избы, широко расставив крепкие ноги в яловых сапогах, положив левую руку на эфес шашки. На правом боку желтела новенькая кобура нагана. Спиридонов сидел на лавке прямой, неколебимый. Георгиевские кресты сияли на его груди почти торжественно.

— Эх, батя, ну что тебе дали Советы? А? Руку из-за них оттяпали да приклеили кличку позорную — Советский.

— Помолчи-ка, щенок, — поднялся с лавки Спиридонов, сжимая плеть, оказавшуюся рядом.

— О-о, вона, — протянул руку Федька. — Давай.

— Н-на, сволочь.

Плеть свистнула, прорезав алым рубцом Федькину ладонь.

— Н-на, н-на...

Федька отпрянул на шаг назад, схватился за шашку, рванул из ножен, полуобнажив ее.

— Батя-а! Зарублю!

Они сдвинулись почти грудь в грудь, тяжело дыша и сверля друг друга ненавидящими взглядами.

— Господи, помилуй, господи, помилуй, — шептала в кути хозяйка, быстро крестясь и всхлипывая.

— Так вот, Федя, — дыхнул отец прямо в лицо сыну. — Не ищи правды в других, коли в тебе ее нет. Или ты нынче же идешь с повинной или я тебя сам, слышь, сам убью. Вот этой рукой, единственной.

— Кишка тонка, ба...

Федька не успел договорить. Отец ударил его в подбородок, ударил не размахиваясь, но так сильно, что, вскинув руки, Федька затряс ими, пытаясь остановить падение навзничь. Невольно пятясь назад, он опрокинул поганый таз под рукомойником и, уже падая, цапнул правой рукой за занавеску, стараясь удержаться. Шнурок в занавеске лопнул, и Федька плюхнулся прямо у печи в разлившиеся из таза помои.

— Ах, так! — Он вскочил взбешенный. — Я тебя жалею, а ты... — И тут он увидел на печи двух посторонних. Федька с шумом выдохнул воздух. — Комиссариков прячешь, гражданин Советский? К стенке с ними захотел?

Насколько случившееся ошеломило и озлило Федьку, настолько оно остепенило гнев Спиридонова. Он кинул сыну его плетку и сказал спокойно и серьезно:

— Иди и помни: вякнешь о них — тут же получишь от меня пулю. Ты знаешь, я не промахиваюсь...