С мандатом губкома

— Так мы махру-то для сбива аппетита взяли, — напомнил Зорин, но, заметив выразительное движение Грининых бровей («бери, мол»), взял и стал сворачивать. Он понял, что Гриня сейчас перед дедом «давит фасон», дескать, знай, наших: и тебе сахарин и тебе табак. Все, как у настоящих уполномоченных.

Гриня достал из кармана коробку спичек, долго шебаршил ими, вынул одну. Наконец величественно чиркнул, зажег и прикурил. Дал огня и Саве. Потом с сожалением потушил спичку и кинул к печке.

Дед Петро и впрямь был поражен таким расточительством. Кто-кто, а он-то знал цену серянкам: три миллиона — коробок, да еще и найди попробуй. Старик уже и забыл, когда держал спички в руках.

— Так у меня ж на загнетке угли есть, — молвил он с оттенком осуждения. — Так же нельзя, гражданы-товарищи.

— Можно, — ответил упрямо Гриня, лихо выпуская из ноздрей дым, и тут же закашлялся, закатился.

Проклятый кашель смазал весь Гринин фасон. Он никак не ожидал, что курение тоже навыка требует. Думал: тяни да дуй, ан нет. Едкий дым, как скребком, продрал горло. Наконец, отерев от слез глаза, Кашин сунул кисет в сторону деда.

— Закуривай, дед Петро. Кажись, табачок... кхы-кхы... крепкий, гад... Кхы.

Старик благоговейно взял кисет, открыл его, понюхал табачок, крякнул от удовольствия:

— Хорош, якори его!

— Так все же Спиридонова почему Советским окрестили? — напомнил опять Кашин.

— Эт, гражданы-товарищи, такая история, — начал дед Петро, поспешно крутя огромную цигарку. — Такая история, говорю. Дай-ка прикурить.

Старик, жадно затягиваясь, прикурил от цигарки Савы, блаженно закатил глаза.

— Ну-ну, — подстегнул старика Гриня.

— Так вот я и говорю, такая история, — повторил опять дед, обалдев от блаженства. И вдруг спросил: — О чем это я?

— Да о Спиридоне Советском.

— Ах, да, да. Совсем память отшибать стало, якори ее. В девятнадцатом годе, значит, было это. Наш Старокумск раз пять переходил то к белым, то к красным. Деревню уж всю, почитай, в прах размели, а все дерутся за нее. То одни «Ура-а!», то другие. Да-а. И вот, помнится, как раз под субботу, белые нас, стало быть, «ослобонили». И офицер ихний главный, такой-то душевный, велел сзывать мужиков на собрание. Да. Заметь, не гнать, не волочь, а звать. Вроде хошь иди, а хошь и на печи сиди. Вот, якори его, как получается. Собрались мы, стало быть, возле лавки керосинной. Дивимся все. Выходит перед нами тот самый офицер с сабелькой, поклонился народу уважительно и говорит: «Простите нас, мужики, что не даем мы покою вам заслуженного. Пуляемся, бьемся, друг дружку убиваем. А за что? А? Разве ж не русские мы, чтоб меж собой полюбовно обо всем договориться? Разве ж христианское дело это, кровь братскую лить?!» И так-то он душевно говорит, так сердечно, что многие слез сдержать не могут. Спиридонов-то впереди стоял при всех своих регалиях. Офицер увидел его кресты георгиевские, подошел, поцеловал крепко, как брата родного. «Герой, — говорит, — ты. Прекло-ня-юсь». Да. И опять как начнет: хватит, мол, лить кровь, давайте полюбовно решим, кто нужен мужику: царь или Советская власть. Давайте, говорит, голосовать. Сейчас, говорит, везде все голосуют, время, мол, такое, все принимается голосованием. И объясняет, как это надо делать. Все просто: согласен — подымай руку, не согласен — не подымай. И спрашивает: «Кто за царя?». Поднялось две или три руки. «Прекрасно, — говорит офицер. — А кто за Советскую власть?» Ни одной руки. Мужик-то дурак-дурак, а хитрый. Офицер сильно огорчился. «Эх, мужики, я к вам со всей душой, а вы на меня сердце держите, не верите». И опять такое говорит, хоть плачь: и что между братьями все должно быть открыто, честно, и что он надеялся на нашу откровенность, а мы подвели его, огорчили до слез, обидели. И опять: «Ну, кто ж за царя?» Тут уж больше рук поднялось. И я даже поднял, хоть мне тот царь ни шел, ни ехал, а неохота такого душевного человека обижать. Раз ему так надо это голосование — бери. Не жалко. «Ну вот, — радуется он. — Спасибо за откровенность, братья. А кто за Советскую?» И тут Спиридонов руку поднял, да высоко так. Один поднял. Офицер взглянул на него ласково, сказал: «Спасибо, герой», — да с тем хвать за саблю. Мы и сморгнуть не успели, как свистнула молоньей сабля и упала на землю Спиридонова рученька...

Дед Петро умолк, усиленно засосав свою цигарку, задымил густо. Гриня, поняв волнение старика, помолчал несколько, а потом спросил все же:

— Ну, а дальше-то что, дедушка?

— Дальше-то, — вздохнул старик, не подымая глаз и глядя куда-то вниз, в сторону. — Дальше все, как по-писаному. Всех мужиков велел перепороть их благородие. Никого не обошел, всех оделил. Вот уж истина — мягко стелет, да жестко спать. Верно в народе-то молвится.

— А со Спиридоновым что?

— А что? Рука выше кисти напрочь, кровь хлещет, а он побелел, как снег, и... стоит. Офицер-то личину скинул, зрит на него волком, верещит: «Что, сволочь большевистская, не сладко?» А Спиридонов хрипит ему: «Руби дале, ваше благородие. Кончай иудство свое». Да-а...