С нами крестная сила

Андрей слушал и недоумевал: чего это Епифана понесло в такие дебри? Вроде и повода не было. Но что-то такое имелось в словах, заставляя следить за мыслью. Он коротко глянул на Гиданну. Она сидела бледная, с таким напряжением на лице, что, казалось, вотвот потеряет сознание. Напряжение это передавалось Андрею, но проходило, когда он отворачивался. Не задевала его премудрость Епифанова, почти не задевала.

— Думаешь, все это я сам придумал? Это говорил еще граф Толстой. Тот самый, писатель.

И еще больше удивился Андрей. Но не тому, что Лев Толстой бросил Павла, то бишь еврейского проповедника Саула, что называется "рожей об стол" — все русские писатели были горазды мудрствовать, а Лев Толстой в особенности, поразило, что деревенский мужик так лихо цитирует классика. Что это? Откуда это у него? Или русскому колдуну все нипочем? Не зная, ведает, не ведая, знает? Ничего Андрей не сказал, но Епифан сам догадался о его думах.

— Да нет, какой я колдун. Я просто умею использовать дар, данный мне, как и всякому, — разум и сердце.

Андрей подумал, что таких «умельцев» в некие времена называли еретиками. И опять Епифан догадался и почему-то очень разволновался. Заговорил так, будто продолжал незаконченный с кем-то спор:

— Еретики те, кто считает, что Богу, для того чтобы вочеловечиться, нужно непременно поступать почеловечески. Ахают: девственница родила! Эка невидаль! Такое бывало во все времена, и никого это не удивляло. Вдумайтесь, как объясняют-то. Является к девице человек… Ну, ангел, ангел, не маши головой-то, — резко повернулся Епифан к бабке Татьяне, будто видел спиной. — Явился и говорит: придет к тебе вечерком некто, а ты на всякий случай подмойся… Не вскакивай, не вскакивай, ишь, запрыгала, опять оглянулся Епифан. — А ты сообрази сама-то, что должна была дева подумать?.. Пусть не подумала, не догадалась по неведению. Но люди-то потом все так вот и посчитали. Иначе откуда же пошли всякие «Гаврилиады» и прочие срамные байки… Не-ет, Духу Святому, чтобы вочеловечиться, совсем не нужно лезть на деву-то по-мужицки. Дух Святой всегда и во всем, войти-выйти для него — не обязательно дверью хлопать. Вникаешь? Вот и вникай, вникай.

— Чтой-та ты, Епифан, седни не в себе как! — сердито выкрикнула баба Таня и порывисто заметалась по избе, запереставляла громко ухваты у печки, загремела ведрами в сенях. — Послушать тебя, так сына-то Божьего и не было совсем.

— Как же не было? Был Иисус, и родила его простая женщина обычным образом.

— Обычным?! Без отца-та?

— Почему без отца? У тебя вон трое было, сама знаешь, можно ли без отца.

— Тьфу, охальник!..

— Не плюйся, о Боге речь.

Баба Таня, присевшая было на табуретку у двери, опять вскочила, убежала в сени и затихла там, прислушиваясь.

— Отец был, да только нельзя было Иисусу по отцу зваться. Не для того он рожден, чтобы продолжать отцово. Иисус не твой, не мой, он всеобщий.

— Без роду, без племени, — вынырнула из сеней баба Таня и хихикнула, явно на что-то намекая.

Епифан крякнул, но виду не подал.

— Принадлежи Иисус к какому-нито племени, и племя это возгордилось бы надо всеми, и не единение было бы, а распря.

Тут и Андрея проняло, и он сказал:

— Как же… Известно же, мать-то еврейка.

— Это еще вопрос. Вифлеем не один был. На севере, в нынешней Сирии, тоже был Вифлеем, иные люди считают, что именно там Христос и родился. И говорил-то он на галилейском речении арамейского языка. А арамейцы восходят к финикиянам, а финикияне к древнеариям… Знаю, знаю, чего скажешь, — замахал он рукой в сторону Андрея. — Дескать, Иудея, евреи кругом. А ты что же думаешь, что Спаситель мог явиться там, где в нем нужды не было? Иудеи погрязли в грехах, как никто. Уже тогда они провозгласили себя избранниками Божьими и сочли, что им все дозволено. Первый грешник, который зло объявляет благом, и не совсем падший тот, кто, творя зло, знает, что он творит именно зло. Человеком был Иисус, обычным человеком…

— Как же, обычным! — опять встряла баба Таня.

— Не совсем обычным, — согласился Епифан. — Да ведь и Ганка наша, к примеру, не совсем обычная. Много таких, кому они помогают, те, которые все знают и нам говорят. Кто они? Ангелы? Пускай ангелы. Но такие же, как мы, только другие, с другого свету.

— С того свету? Окстись, Епифан!

— С того, не с того, а с другого, откуда видней…

Епифан внезапно вскочил, уставился в окно:

— Да вона они, вона, опять шастают.

Андрей подался к окну, потом к двери:

— Поглядеть бы!

И остановился в дверях, оглянулся: вдруг скажут — нельзя?

— Чего ж не поглядеть? Можно и поглядеть.

Они прошли в дверь мимо крестящейся бабы Тани, остановились у приоткрытой калитки. Совсем уже стемнело на улице, только вдали, над лесом, кровямела неширокая полоса заката. В другой стороне, за огородами, где был одинокий сарай с памятным сенником, стлался туман. А в том тумане медленно плыли две человеческие фигуры, прозрачные, вроде как вырезанные из полиэтиленовой пленки.

— Они? — шепотом спросил Андрей Гиданну, стоявшую рядом, прижавшуюся к нему плечом. Плечо чуть подрагивало-то ли от прохлады вечерней, то ли еще от чего.