С нами крестная сила

— Ты познал мир сердцем, — еще больше оживился Епифан. — Сердце не копается в деталях, как недоверчивый разум, не ищет, как разум же, проторенных троп, сердце познает вдруг и все сразу. Так птица взлетает здесь и садится там, не ведая того, что посередине. Разум-раб причинно-следственных связей, сердце обращено к Богу или к космосу, если угодно, оно — орган высшего провиденческого познания.

Опять Епифан удивил. Вроде мужик мужиком, что по виду своему, что по речи, и вдруг выдал такое. А может, он и сам не сознает, что говорит?

— Теперь ты обязан. А ты, — старик погрозил Гиданне, — не мешай ему, не мешай. Святой Иустин что говорил? Всякий, кто может возвещать истину и не возвещает ее, будет осужден Богом. Так вот. — Он снова повернулся к Андрею. — Не бесцельное умножение знаний ради самопревознесения, а познание истины и передача ее другим.

— Говорится: кто умножает познание, умножает скорбь, — не удержался Андрей от колкости.

Епифан внимательно посмотрел на него и сказал вроде бы невпопад:

— Надо верить, тогда все будет.

— А я неверующий.

— Неверующих людей не бывает. — Он сказал это сердито, даже прихлопнул ладонью по столу. — Всяк, познавший любовь, верит. Али не так?

Андрей промолчал.

— Так. И всякий, сделавший добро, верит. Тако же всякий, хоть раз сотворивший нечто трудом ли долгим, прозрением ли мгновенным.

— Не всякий, — возразил Андрей. — Взять преступников…

— Страхом объяты они, страхом Божиим. Глушат в себе божественное из страха же — вдруг да проснется? Тогда ведь — в петлю!

— Божественное? У преступников?

Епифан вздохнул и повернулся в Гиданне:

— Объясни ты.

— Чего ему объяснять? Он понимает, только притворяется.

— Все равно.

— Тогда так, — многозначительно начала Гиданна. — Задумывался ли ты, почему человечество не деградирует, несмотря ни на какие провалы истории? Вот ты думаешь: люди звереют…

— Я не думаю…

— Допустим. А я говорю: очеловечиваются. Отдельные могут. Но этим они обрекают себя на новую жизнь в созданной ими же помойке. Всяк обречен выкарабкиваться сам. Не в этой жизни, так в другой. Всяк обречен начинать с того шага, на котором оступился. И нет иного, только к свету. Таков закон кармы. И я говорю: если ты не преуспеешь, если не преодолеешь себя, тебе придется прожить свою жизнь со всеми ее тяготами еще раз. И я говорю: все божественное, что тебе дано, ты должен воплотить в себе и развить. Не в этой жизни, так в другой, так в третьей.

Епифан кивал удоволетворенно при каждом ее слове, будто она отвечала урок, и бабка Татьяна, стояла в дверях, подперев кулачком, подбородок: слушала завороженно. По избе разливался багровый отсвет от оконных стекол, впитывающих закатное зарево. Андрей молчал, раздумывая не столько над словами Гиданны, сколько над заверением Епифана, что и он, Андрей, тоже верующий, как все. Скажи такое в отделении милиции — шарахаться начнут.

— Какой я верующий… — сказав задумчиво. — Молиться не умею.

— Молиться надо, — обрадованно выкрикнул Епифан, словно ждал сказанного и вот дождался. — Только не для Бога это, а для себя. Чтобы не забывал о своем божественном предназначении…

— И в церковь не хожу.

— В церкви, ясное дело, скорее снисходит благость. Единое устремление создает. — Старик пошевелил пальцами в воздухе и замолк, не находя слова.

Снова повисла тишина, ощутимая, плотная. И с улицы не доносилось ни единого звука. Было в этом всесветном молчании что-то многозначительное и жутковатое.

— Сильные духом молятся в пустыне, — сказал наконец.

— Противоречие получается, — возразил Андрей.

По следовательской привычке ему хотепось и теперь все до конца прояснить.

— Христос создавал церковь для всех, не деля людей на сильных и слабых…

— Церковь создал Павел, — прервал его Епифан.

При этом он опять сердито прихлопнул ладонью, и Андрей решил больше не возражать, не лезть в спор со своими куцыми познаниями в этом деле. Но похоже было, что, возражая, затронул он что-то важное. Епифан выпрямился, навис над столом и заговорил назидательно. В точности, как Гиданна, когда поучала. Даже голос был похож.

— Не поняв учение Христа, да толком и не зная его, Павел связал это учение с фарисейским преданием, с Ветхим Заветом. Со времени Павла начинается Талмуд христианский, называемый Учением Церквей. Учение Христа проповедует непосредственное общение человека с Богом, утверждат, что учительство есть источник зла в мире. И вот первый фарисей Павел, не понимая учения, подхватывает слова и торопится поскорее всех научить какой-то внешней вере в воскресшего и искупившего мир Христа. Когда Павел учит, Евангелия еще нет и — учение Христа почти неизвестно, и Павел, переменив одно суеверие на другое, проповедует его миру. И многие приняли толкование Павла, одни — заменяя им иудейство, другие — эллинство. Но когда являются Евангелия Матфея и Луки и в них выясняется вся сторона учения Христова, его, это учение, подгибают под суеверие Павла, примешивают иудейства, и вера в Христа представляется верой в нового прибавочного Бога — Мессию…