С Новым годом, Сальвадор!

Алексей Притуляк С Новым годом, Сальвадор!

Впереди, запинаясь, идёт Дима. Недетские губы его маски сурово, по–мужски, поджаты, взгляд устремлён в пустоту. Ножки то и дело спотыкаются на обломках кирпичей, старых ржавых сковородках, досках каких–то и крысиных трупиках. За ним — Машенька, испуганно опустив глазки, дрожа, вся такая тихая, как ангел небесный в короткой шубке. Потом Катенька, Миша, Костик, Витя, Оленька, ещё Миша, Женечка, Таня, Ваня и Лёшенька. Мои двенадцать месяцев. Кружат, держась за руки, в неторопливом хороводе. Милые, милые!

Ель едва не касается звезданутой макушкой низкого потолка. В пыльном свете единственной лампочки пышность её кажется особенно вызывающей, но безвкусицы мне таки удалось избежать. Разве что мишуры немного с избытком… А впрочем, нет, всё хорошо, так ненавязчиво. В этот раз даже лучше, чем обычно. Давно я лелеял мечту оформить ёлку в стиле Сальвадора Дали, но как–то всё обстоятельства не потакали моим желаниям. И вот, наконец, задалось. С гордостью поглядываю на плод трудов своих: на смурные глаза, собственноручно нарисованные на красных, синих и зелёных с золотом шариках, на гирлянды из причудливо переплетённых бумажных рук, на мишуру из париков и шиньонов, на знаменитые текучие часы и всё прочее, столь точно передающее атмосферу праздника и моей души. А маски на детских личиках! Это было стержнем нынешней моей задумки — маски. Тоже, разумеется, в стиле Сальвадора. Не все те унылые в своей набившей оскомину обычности зайчики, белочки, бэтмэны и бармалеи, а — воин, сон, леди Луис, слоник из «Искушения Святого Антония» и конечно же Богоматерь Гвадалупская. Хоровод образов медленно кружит, плывёт в неверном паутинном свете лампочки, в мириадах теней, взыскует сумрачной печали, щиплет ослабевшее сердце, тревожит дух.

И только неухоженность помещения меня угнетает. Ведь сколько призывают управляющие компании, дескать «Граждане! не захламляйте подвалы! А если завтра война? Где пересиживать будете?» — нет, по–прежнему должны дети ножки свои ломать. Тащат в подвалы всё, что ни попадя. И ладно бы в каморки свои уторкивали весь этот хлам, так нет — непременно бросят ненужности пустопорожней жизни своей прямо посреди зала. Я, конечно, постарался прибрать тут накануне, в меру старчески дрожащих сил своих, но ведь не те уже мои годы, ох не те…

Дети поют.

«В лесу родилась ёлочка…» — тянут их трепетные чистые голоса. И в затхлой сумрачной тишине подвала становится чуть светлей.

В углу, в венозном переплетении труб неумолчно журчит вода, окропляя цементный пол, уже густо убелённый сединами плесени. Это истекает кровью бюджет жильцов, которым завтра поставят в счёт общедомовые нужды.

В другом углу свалены гнилые ящики, чей–то плечистый пустоглазый бюст, чучело крокодила и ржавый самовар. Я пытался отчистить его, чтобы устроить детям чаепитие, но затея не удалась, потому что в самоваре образовалась дыра, через которую видны стали набитые в него неслучившиеся жизни. Жизней оказалось много, они покоились в гробах — навскидку не меньше трёх десятков — самых разных марок — тут были, судя по опустошённым упаковкам, и «Гусарские» и «Контекс» и «Кондиломи». Они источали толстый запах небытия…

Песенка заканчивается. Теперь дети идут в хороводе молча, поглядывая на меня. Может быть, им кажется, что их массовик–затейник задремал. Может быть и так, может быть. Но я–то знаю, что сна у меня ни в одном глазу. Я улыбаюсь и хлопаю в ладоши.

— Так, дети, а теперь давайте играть в неудовлетворённое желание.

— А когда мы пойдём в лес? — робко спрашивает Женечка из–под маски Богоматери Гвадалупской.

— В лес? — я наклоняюсь к ней, снимаю вязаную шапочку с помпоном и глажу девочку по лысенькой головке. — А что, Женечка, ты, уже устала, милая?

— Нет, я не устала, я в лес хочу, — отвечает она ещё больше тушуясь.

— Скоро, маленькая, скоро ты пойдёшь в лес. Вот закончится утренник, и пойдёшь, моя хорошая. Ещё ведь не было самого главного — я ещё не раздал подарки.

— А когда будут подалки? — картавит Костик–Воин. — Я пи́сать хочу.

Я отвожу Костика в уголок, помогаю приспустить штанишки, и мальчик орошает стену, и тонкий звон его струйки сливается с журчанием трубы. Воин улыбается. То ли наступившему облегчению, то ли симфоническому слиянию двух струй.

Вернув Костика в круг, берусь за мешок, припрятанный в брошенном шкафу.

— Ну а теперь, — бодро взываю я голосом развесёлого ярмарочного зазывалы, — налетай, гагарки, разбирай подарки!

Хоровод рассыпается, детишки несмело обступают меня.

— Смелей, — говорю им, — смелей, милые мои, что ж вы такие дикие! Самый отважный получит волшебную несъедаемую шоколадку.

Достаю из мешка зеленоватую, неаккуратно отрубленную тупым топором голову с выпученными глазами — шутливая резиновая поделка китайского легпрома. Оглашаю:

— Вот большой зелёный мяч, он лететь умеет вскачь. Кто его получит? Кого он быстро бегать научит?

Катенька — леди Луис — робко протягивает ручонки. Ладошки её обхватывают неподатливые и скользкие резиновые щёки, прижимают игрушку к груди.