С О. Генри на дне (фрагмент)

— Вы только в собственных глазах имеете какое-либо значение. И вам следовало бы побольше думать о самом себе. Если вы станете протестовать, все ваше будущее погибнет безвозвратно. Люди, которых вы хотите свалить, — крупнейшие тузы в штате. Они попросту сотрут вас в порошок.

Портер сидел молча, точно ледяное молчание внезапно сковало его язык. Раздался девятичасовой гонг. Это был сигнал для того, чтобы тушить огни. Он нервной походкой направился к дверям, затем снова вернулся с горьким смехом.

— Я совсем забыл, что у меня есть ночной пропуск в канцелярию эконома, и испугался, как бы ворота не заперли передо мной.

— Заперли перед вами? О нет, Биль! Не рассчитывайте на такое счастье! Мы прочно заперты за ними.

Он кивнул головой:

— И душой и телом!

Он взял стакан вина, подарок мошенника, подержал его минуту против света и опорожнил одним глотком. Напряженное молчание воцарилось между нами, молчание, которое сковывает язык, в то время как мысли стремительно передаются от одной души к другой. Казалось, этот удар лишил Портера сил.

— Какое ужасное одиночество испытываешь здесь, в этой тюремной жизни, — сказал он после тяжелой паузы, давившей нас, точно камень. — Друзья, которых мы оставили по ту сторону, забыли о нас, а друзья, приобретенные здесь, стараются использовать нас по-своему.

Мне было известно, что у Портера есть жена и ребенок. Но я не знал, что после того, как мы расстались в Техасе, он пробрался к ним и нашел жену при смерти.

Несмотря на близость, установившуюся между нами в тюрьме, Портер никогда не упоминал в разговоре со мной о своих семейных делах. Он ни разу не обмолвился словом о ребенке, который, однако, постоянно занимал его мысли. Мы с Билли отправляли бесчисленное множество писем маленькой Маргарет. Только раз Портер упомянул о ней. Это случилось, когда ему возвратили один из его рассказов. Он был огорчен — так он сказал нам, — потому что хотел послать подарок одной своей маленькой приятельнице.

— Быть может, нас еще не совсем забыли там, — сказал я.

— Забыли или отвернулись, не все ли равно? Я оставил по ту сторону этих стен много друзей. Это все были влиятельные люди. Они могли бы выхлопотать мне помилование.

Он посмотрел на меня взволнованно и нерешительно:

— Эл, вы верите в мою виновность?

— Нет, Биль. Я готов в любую минуту присягнуть, что вы невинны.

— Спасибо. Значит, у меня все-таки есть один друг. Я очень рад, что они забыли обо мне. Я не хочу быть кому-нибудь обязанным. Я сам хозяин своей судьбы. Если я сбился с пути и угодил сюда, тем хуже для меня. Когда я выйду отсюда, я не буду ничем обязан ни одному из них.

Многие из этих друзей сегодня сочли бы для себя величайшей честью помочь О. Генри в то время, когда он был просто арестантом Билем Портером.

— Мне уже недолго осталось пробыть здесь, полковник… Как вы думаете, много ли договоров о поставке придется еще заключить за это время?

— О, сущие пустяки.

— Мы, может быть, сумеем найти какой-нибудь выход?

— Для вас выход может быть только один: побольше думать о себе и держать язык за зубами.

После этого мы проглотили еще немало стаканов вина, немало рюмок виски и еще долго беседовали, невзирая на то, что огни были уже давно погашены. Портер сдался, признав себя побежденным, но эта сдача терзала его, точно безобразный червяк, то и дело жаливший его сердце. Он старался, как мог, сохранить тайну торгов, он боролся за то, чтобы договоры заключались с теми, кто предложил наиболее низкую цену. Ему приказали открыть тайну торгов. Он значил в их глазах не больше, чем любой из предметов обстановки в канцелярии эконома. Он должен был поступать так, как этого хотело начальство, и не рассуждать.

— Гнусные негодяи! — говорил он мне.

— Не обращайте на них внимания: в тюрьме честность далеко не лучшая тактика.

— Разумеется, я буду плевать. Мы здесь только рабы, отданные во власть мошенников.

Портеру оставалось отбыть в тюрьме около четырех месяцев. Мы составили календарь и каждый вечер вычеркивали по одному дню. Грустно следить за тем, как приближается с каждым днем час разлуки — разлуки, которая будет окончательной и бесповоротной, как смерть. В то время мы разговаривали об этом равнодушно, почти легко, и именно потому, что это нас так глубоко затрагивало.

— Решение мое твердо. Я сделаю так, как сказал. А как бы поступили вы, полковник, если бы вышли отсюда?

— Я подошел бы к первому встреченному на улице человеку и сказал бы ему: «Я бывший арестант. Я только что вышел из тюрьмы. Если это вам не по вкусу, можете убираться к черту».

(Я так и сделал несколько лет спустя.)

Портер расхохотался. Я в первый раз видел, как он смеется от всей души. Из горла его вырывалось не то журчание, не то пение, звучное и мелодичное.

— Я много отдал бы, чтобы обладать вашей дерзкой независимостью. Интересно знать, пожалею ли я когда-нибудь о своем решении?

Не думаю, чтобы Биль когда-нибудь раскаялся в этом, даже в те черные дни в Нью-Йорке, когда он думал, что не в силах будет переносить дольше угнетавшую его неопределенность.