С открытым забралом

Сейчас Валериан пытался отогнать один образ, но никак не мог этого сделать. Когда еще до начала конференции он зашел в редакцию «Правды», занимавшую две комнаты в большом доме на Мойке, его встретил бородатый аскетически худой человек в косоворотке. Темно-русые, свободно зачесанные назад волосы, темные очки. Такие носил отец — Владимир Яковлевич. Бородатый человек назвал себя:

— Шелгунов.

— Василий Андреевич! Я Куйбышев. Здравствуйте.

— Помню. Присаживайтесь и закуривайте.

Это был тот самый Шелгунов... Слепой революционер, рабочий, имя которого знали на всех заводах. Зрение потерял еще в 1905 году. С ним Ильич начинал свою революционную деятельность в 1894 году. Одно время Шелгунов был редактором «Правды», и этого слепого человека жандармы не постеснялись упрятать в тюрьму.

Нет, слепой Шелгунов тюрьмы не испугался. Обрадовавшись Куйбышеву как старому знакомому, стал рассказывать о том, как 3 апреля ходил встречать Ильича на Финляндский вокзал.

— Тянет все время в «Правду», — сказал он. — Теперь здесь главный редактор — Ильич. Спуску всем этим стрекулистам — Каменеву и его единомышленникам — не дает: кроет их и в хвост и в гриву.

От встречи с ветераном русского революционного движения у Валериана осталось доброе чувство. Его поразил оптимизм этого человека, его непреклонная вера в победу большевиков.

Почему Валериана беспрестанно преследует образ человека, раз и навсегда потерявшего зрение, но не утратившего радости жизни?

— На мне ответственность за маму, — повторил Анатолий. — Можете называть меня обывателем, мещанином — как угодно.

— Да, конечно, — сказал Валериан задумчиво. — Не воображай только, будто мы занялись политикой ради собственного удовольствия. Николая вон заниматься политикой заставила война. Политика, Толя, требует особого сердца. А маму мы любим не меньше, чем ты. Но мы просто не можем не быть большевиками. Не можем! И собственной жизни не щадим, как тебе известно. И тебя, поверь, не осуждаем. Рано или поздно ты все равно без политики не сможешь обойтись. Ну да ладно! Сегодня я самый счастливый человек в Петрограде. И вот что придумал: едем все трое в Тамбов! К маме, к сестрам...

— Я был у них недавно, — сказал Анатолий.

— Не имеет значения. Все трое...

— Едем! — поддержал Николай. — Мама о нас с тобой, Валериан, все глаза выплакала. А сейчас расскажи о Ленине. Ты с ним разговаривал? Какой он?..

— Какой?..

Валериан неожиданно хлопнул себя по лбу ладонью:

— Черт возьми! Да уж не снится ли мне все это? Революция, Ильич, вы?.. — Чувство нереальности всего окружающего завладело им. — Мы подготовим маме и сестрам сюрприз, — сказал он. — Как в былые денечки, когда жили все вместе.

В Тамбов они прибыли рано утром. Весело переговариваясь, подошли к дому, где жили мать и сестры Надежда, Елена, Евгения, Галина и Мария. Остановились, перевели дух. Валериан взглянул на окна — не покажется ли знакомое лицо. Увидел на окне жестяную семилинейную керосиновую лампу и сразу погрустнел.

— Та самая лампа... Цела!

Да, братья тоже узнали эту лампу и тоже сделались грустными. Когда еще был жив отец, лампу каждый вечер ставили на подоконник и зажигали. Это значило: в доме все благополучно. И дети, откуда бы они ни приезжали в поздний час, завидев этот родной огонек, знали: их ждут, все благополучно...

Зажигает ли мама теперь лампу по вечерам? Наверное, зажигает... Ждет сыновей.

— Толя, иди первым, — сказал Валериан. — А мы по одному за тобой.

Такие сценки они разыгрывали в детстве, когда все трое возвращались домой из Омска.

Анатолий позвонил. Открыла сестра Елена.

Позже она расскажет: «В суматохе встречи, во взаимных расспросах прошло пятнадцать — двадцать минут. Снова звонок. Иду открывать, и в комнату входит Коля, младший брат, офицер царской армии, перешедший на сторону большевиков...

— Как хорошо! Два сына, не сговариваясь, приехали меня навестить! — радовалась мама.

Прошло немного времени, и в комнату с шумом входит оживленный, веселый Воля. Казалось, что нашему ликованию не будет конца».

Промелькнули счастливые дни. Пора прощаться.

Он вернулся в Самару. Здесь его ждали с нетерпением.

Самара насторожилась, нахохлилась. Что-то вызревало, словно нарыв, в добротных каменных особняках заводчиков, фабрикантов, банкиров.

Куйбышев знал что.

Как он и предвидел, первый испуг буржуазии прошел.

Не только в Петрограде, но и по всей России спешно готовился заговор против революции.

И нити этого невиданного заговора находились всецело в руках человека безликого, которого даже история всякий раз обходит молчанием или отделывается скупым упоминанием его фамилии: очень уж он невзрачен и неприметен на фоне грандиозных событий. Его почти нет, он — всего лишь государственный чиновник, функция.

Князь Львов!