С ризеном по жизни

На фоне сочной зелени, удивительно красивы были огромные лесные лилии, стройные розовые свечи стальника, и улыбающиеся солнца адониса. В центре поляны я увидел пень, густо поросший мхом. Присел на него и с наслаждением подставил лицо мягким солнечным лучам, незримо ниспадавшим с небесной высоты.

Опьяненный лесным воздухом и обласканный нежарким солнцем, мой ризен тоже рухнул в густую траву, распластался на боку и надолго замер. В первозданной тишине было слышно, как он с наслаждением дышит ароматом доселе неведомых для него трав.

Глядя на своего счастливого друга, я, как бы ставя последнюю точку в споре с самим собой, совершенно отчетливо, обращаясь в никуда сказал — Да! Ради этого стоило нам преодолевать тысячи километров! Стоило! — От моего неожиданного монолога ризен приподнял голову, внимательно и как-то по-особому тепло, посмотрел на меня, отрывисто, утвердительно гавкнул и снова рухнул в траву.

Незаметно и стремительно пролетели дни нашего общения с Уралом. Многого мы, конечно, не успели увидеть, но и того, что увидели, по своей насыщенности и яркости впечатлений, хватало с избытком.

Я уговорил родственников не провожать нас в аэропорт. Во-первых, чтобы не травмировать пса, так как за это время он к ним о очень привязался, а, во-вторых, мне хотелось побыть одному, чтобы осмыслить всё увиденное и пережитое за эти дни…

И на этот раз в салон самолета мы вошли последние. Легко и грациозно взбежав по трапу, мой пес резко остановился и замер в напряженной стойке. Медленно поворачивая голову, он грустным взглядом осмотрел даль.

Там в робких утренних лучах восходящего солнца, чернела зубчатая полоска, так полюбившегося ему уральского леса.

В этот момент, наверное, он всем своим собачьим нутром, чувствовал, что эту красоту он больше не увидит никогда.

Я нежно погладил своего друга потрепал за ухо и тихо сказал: — Пошли! — Он поднял на меня печальную морду, глубоко и грустно вздохнул и решительно повернувшись, юркнул в салон. Как только мы вошли, стюардесса захлопнула бортовую дверь, и трап медленно отъехал от самолета.

Ну вот и всё, брат! — сказал я ему. — Летим домой!

Разлука навсегда

Беда свалилась неожиданно. Где-то в начале зимы, я заметил, что мой ризен иногда начинает тянуть заднюю лапу. Отчетливо это проявлялось обычно после сна или беговой нагрузки. Начали лечить. Стало лучше. Рецидивы с лапой стали редкими. Он был резв и активен как всегда. Хотя шел ему уже седьмой год, он не растерял своего азарта. Как и в юности, мог с увлечением мотаться по парку за всем, что движется и летает, а дома — до изнеможения играть со своими любимыми игрушками.

Внешне всё было хорошо. Только иногда, когда наши взгляды встречались, в его умных глазах я видел затаенную грустинку, и от этого мне становилось не по себе. Мы оба чувствовали, что надвигается какая-то большая беда, и инстинктивно тянулись друг к другу.

Часто я, откладывая все свои дела, подолгу возился с ним, или просто сидел рядом, наблюдая как он посапывает, развалясь на своей постели.

Если я работал за письменным столом, он подходил ко мне, клал голову на колени, глубоко, протяжно и грустно вздыхал и надолго замирал, прижавшись к моей ноге. Я медленно и нежно гладил его повторяя: «Ну что ты брат загрустил? Всё хорошо! Скоро лето и начнется твое любимое море!» Он, как бы соглашаясь со мной тихонечко поскуливал и опять грустно вздыхал.

Признаки болезни вновь проявились в конце зимы. Анализы каждый раз становились всё хуже и хуже. Я видел, что порой ему, бывает очень тяжело, но он держался мужественно. Мы оба с ожесточением держались за тонкую нить, соединяющую наши родственные души. Нить, готовую оборваться в любой момент.

Так мы встретили и проводили весну. Последнюю весну в его жизни.

Когда болезнь отступала, он с удовольствием бегал по оврагам и пригоркам, покрытым сочной, ещё не обожженной солнцем зеленью с ярко красными островками крымских маков.

Всё чаще друг мой стал подводить меня к морю.

Оно ещё не прогрелось, и вода была прохладной. Зная его азарт, и опасаясь простуды, я брал его на поводок и уводил снова в парк. Он не сопротивлялся, только иногда, вдруг резко останавливался, поворачивал морду в сторону набегающих волн, жадно втягивал носом прохладный морской воздух и тихонько поскуливал. — Нельзя друг, холодно ещё. Потерпи немного, — говорил я ему и он, вздохнув, послушно следовал за мной.

В июне провели ещё одно об следование. Прогноз был неутешительным. Да и по поведению ризена, я видел, что ему нелегко.

Раньше он не особенно привечал врачей, сейчас же с необычайной готовностью собирался на очередную процедуру в клинику, даже поторапливал меня.

Пока мы шли, он несколько раз забегал вперед, и с надеждой заглядывал мне в глаза, в которых ясно читался вопрос: «Они помогут мне?» Конечно помогут! Обязательно помогут! Всё у нас с тобой будет хорошо! Ведь ты у меня такой умница! — как можно бодрее и ласковее говорил я ему, а у самого в горле застревал комок. Он понимающе и благодарно тёрся об мою ногу и, ускоряя шаг, бежал к врачам…