С.С.С.М.

Ужасная мысль о том, что он лежит, накрытый окровавленным трупом, придала Кирпичникову сил. Постаравшись, он сумел открыть глаза и прежде, чем успел что-то понять, ощутил, как груз скатился с груди, случайно отдавив ему, Краслену, руку, и пропал. Глаза различили лишь промелькнувшую где-то поблизости синюю юбку. Потом взгляд прояснился, и Кирпичников понял, что лежит отнюдь не на земле, не посреди раскиданных кусков дирижабля, перемешанных с человеческими останками, а на постели в чьей-то комнате.

Деревянные ходики с кукушкой прямо напротив. Время — около девяти. Интересно, утра или вечера? Не разберешь. За маленьким, давно не мытым окошком, забранным решеткой со странным узором, — сгрудившиеся серые тучи. Тяжелые шторы с кисточками. Чопорный камин в древнеримской манере, чей-то бронзовый бюстик на нем. Пыльный шкаф темного дерева, забитый рядами одинаковых книг с позолотой и вычурными средневековыми буквицами на корешках. Старое, истершееся львинолапое кресло. Облупленное пианино. Пошлый фикус в горшке. И тишина. Только шум в ушах…

Женщина в черном платье и белом переднике появилась так же незаметно, как исчезла обладательница синего. «Сиделка?» — мелькнуло в голове после того, как за общей оценкой вида больного последовало ощупывание лба и другие подобные процедуры. Видимо, желая сказать что-то, медсестра открыла рот, зачем-то пошевелила губами, но так ничего и не произнесла. Потом вопросительно посмотрела на Кирпичникова, который ответил ей аналогичным взглядом, и повторила свой странный поступок. Еще раз. И еще раз. Тут только до Краслена дошло, что он оглох.

Вскоре после сиделки в комнату вошли рыхлый господин в круглых очочках и мягком домашнем халате и мальчик лет десяти-одиннадцати в строгой темненькой рубашечке, при галстучке, в коротеньких штанишках на подтяжках, черных гольфах и начищенных штиблетиках. Первый смотрел на Краслена устало, скучно и даже — хотя, может быть, показалось? — несколько брезгливо. Второй возбужденно забегал вокруг, радостно открывал рот, лез на кровать, пытался тормошить больного, но был сразу же оттащен, после чего исчез и вернулся с листком бумаги, где по-брюннски значилось:

«Привет! Я Ганс. А это мой папа, барон фон дер Пшик. Мы забрали тебя из больницы, чтобы дать наилучший уход на дому. Ты ведь брюнн?»

Брюнн ли он! Такой вопрос раненому человеку могли задать только в одной стране. Надо же, как действуют аварии: Краслена с такой силой долбануло о землю, что он и забыл, чья она! Совершенно вылетело из головы, куда ехал!

Из лекций по научному коммунизму, читавшихся в заводском клубе, Кирпичников знал, что конек обожаемого брюннами диктатора Шпицрутена — это борьба с инородцами. Лозунг о том, что во всех бедах проигравшей Империалистическую и подписавшей унизительный мир страны виноваты люди других национальностей, злонамеренно проникшие в торговлю, производство и культуру, вознес канцлера на вершину: обнищавший и обозленный народ мечтал не столько наладить жизнь и разобраться, что к чему, сколько найти виновного в своих несчастьях. О том, как нравился Шпицрутен крупным буржуа, и говорить-то не стоило: те мечтали не только предотвратить социалистическую революцию и отвлечь массы ложной идеологией, но и завладеть капиталами людей с «неправильной» национальностью. Список нежелательных народов был длинным: одних полагалось ненавидеть, других презирать, третьих терпеть, с четвертых брать двойной налог; кто-то мог жить более-менее спокойно, смирившись со званием негражданина, кому-то было отведено место в спецпоселении, а иные, схваченные на улице или арестованные у себя дома, просто исчезали, чтобы больше никогда не появиться. Помимо инородцев, Шпицрутен и его подручные питали ненависть к коммунистам, рыжим, шестипалым, приверженцам свободной любви, профсоюзным работникам, пацифистам, дальтоникам, танцорам танго, монашкам и почему-то — велосипедистам. За время фашистского господства, а оно длилось уже почти десять лет, выросло поколение ребятишек, привыкших считать человеконенавистнические законы естественными и находивших удовольствие в стоянии перед Шпицрутеном на коленях. Впрочем, немало было и среди взрослых таких, кому казалось, что фашизм был и будет вечно. Оно и понятно: для того чтобы ненавидеть инородцев, особого ума не требовалось, а гордиться своей расой было намного легче, чем своим трудом или образованием.

Выходит, сотрудничество с ангеликанскими капиталистами было не самой удивительной авантюрой в жизни Краслена. Чтобы выжить, он должен притвориться брюнном. Фашистом! О, Труд…

Мальчишка вопросительно смотрел на раненого.

Собравшись с духом, Краслен кивнул: да, мол, брюнн.

Парень запрыгал на одной ножке, барон лениво улыбнулся, сиделка ласково поглядела на подопечного. Минутная стрелка прикоснулась к отметке «12», и из часов выскочил привязанный к пружинке черный паук — один из символов фашисткого режима. Неожиданно до Кирпичникова дошло, что за узор воспроизведен на оконных решетках. Понял он, и чей бюст стоит на каминной полочке.