С.С.С.М.

Между делом брюннский диктатор выступил с предложением признать независимость еще одного — он назывался Ждирецким — края Вячеславии. Буржуазия снова посчитала, что в подобном проявлении либерализма не будет ничего страшного, вячеславов, естественно, не спросили, и вскоре новоотделившуюся землю постигла та же судьба, что и Огржицу.

Владения Шпицрутена угрожающе расползались по карте.

О позиции Краснострании по этому поводу фашистское радио упорно молчало…

Подолгу находясь среди лагерных надзирателей, Краслен стал понемногу понимать природу брюннов. Поначалу он боялся быть разоблаченным из-за акцента. Это оказалось напрасным: многие надсмотрщики, коренные брюнны, говорили на родном языке много хуже «Курта Зиммеля». Происходили они, судя по разговорам, в основном из городских люмпенов и раскрестьяненных хлебопашцев, доведенных до ручки латифундистами и сбежавших из деревни. Ни образования, ни устремлений, ни интересов, тем более классовых, у этих людей не было. Не познали они в детстве ни деткомовских ячеек, ни юнкомовской взаимопомощи, не взвивали кострами синих ночей, не играли в «Зарницу», не бредили авиацией, не прыгали с парашютом, не читали ни поэтов-футуристов, ни «Занимательной физики»… Совершенно безыдейные, брели они по жизни, не способные не только бороться за свободу, но даже и желать ее. Тех, кто знал, умел, хотел больше, чем спать, есть и размножаться, не могли понять и презирали. Как дремучим туземцам, для полного счастья, кроме набитого брюха, им требовалась разве что нитка стеклянных бус: желательно та, что была на актрисе из последнего кинофильма. Они гордились своей безыдейностью, считая ее проявлением взрослости и ума, но бессознательно искали если не идеологии, то хотя бы вывески, лозунга, ярлыка для себя. Как любая шпана, они хотели примкнуть к какой-нибудь банде — и тут пришел Шпицрутен. Его банда идеально подходила для деклассированных лоботрясов. В ней не надо было думать, самосовершествоваться. Канцлер очистил своих поклонников от чувства вины — отныне вина за любую неудачу лежала на рыжих и инородцах — и от чувства ответственности — все решения принимало начальство. Молодых фашистов освободили от прав и обязанностей. Сказали, что они лучшие: прямо сейчас, безо всяких усилий, просто потому, что родились брюннами. Разрешили не учиться. Разрешили не работать головой. Разрешили не только безнаказанно издеваться над иными — образованными, рыжими, но и получать за это деньги. Заветные кроны на будущий холодильник. Точь-в-точь такой, как в журнале «Коричневая молодость».

В этот раз в десятом блоке, как обычно, воняло перегаром, табаком, немытым телом, капустой и тем, что обычно производит кишечник после ее употребления. Грязные тарелки с остатками вышеупомянутого кушанья громоздились на столе и, кажется, никому не мешали. Надзирателей в блоке было человек пятнадцать. Треть из них уже находилась в бессознательном состоянии и либо храпела за столом (как вариант: под столом), либо бессвязно подвывала бодрому маршу-фокстроту, льющемуся из радиотарелки: «Прощай, дорогая, помаши мне платком, я поехал в Шпляндию! Тра-ля-ля, ах, тра-ля-ля, поехал в Шпляндию! Напишу тебе из полка, я поехал в Шпляндию, жди меня, вернусь с подарками!» Те, кто еще хоть что-то соображал, увлеченно глотали какую-то гадость из алюминиевых кружек. Не пили только двое: Франц и Густав. Эти отличались от остальных тем, что чистили ногти, любили вести философские разговоры и единственные во всем лагере могли сформулировать, чем же именно им нравится фашизм. В надсмотрщики они подались не от нищеты, а продуманно, по идейным соображениям. С заключенными тоже расправлялись по-научному, с выдумкой, изощренно. Сейчас эта парочка обсуждала проблему перенаселенности планеты и ждала, когда вскипит чайник, стоящий на примусе, чтобы заварить свой эрзац-кофе — отвратительный коричневый порошок с ароматом горящей помойки, неизвестный жителям Краснострании, но здесь, в условиях капиталистической диктатуры, считавшейся одним из достижений «прогресса». Гудрун, как всегда, изображала из себя образцовую хозяйку: поливала наоконные фикусы, произраставшие в маленьких круглых баночках из-под «Циклона-Б», поочередно сгоняла мух с каждого из трех портретов Щпицрутена, «украшавших» убогое помещение, и довольно хихикала, получая шлепок по заду то от одного надсмотрщика, то от другого. Вместо форменной фуражки на ее голове красовалась шляпка-клош, еще с утра принадлежавшая какой-то заключенной.

Марш-фокстрот сменился военной сводкой.

— Интересно, долго еще будет эта война? — спросил один из назирателей.

— Месяца четыре, не меньше, — с умным видом заверил его Франц.

— Шпицрутен обещает, что все закончится в пять недель!

— Говорю вам, не меньше четырех месяцев! Вспомните, что было в Империалистическую!

— Ну-у-у, приятель, ну ты загнул! Империалистическая война длилась несколько лет! Нет, такого нам больше надо!