С шашкой против Вермахта. «Едут, едут по Берлину наши казаки…»

— Тогда ступай к командиру полка.

Гвардии майор — уже майор! — Данилевич понял мое состояние и согласился уважить мою просьбу.

— На минометную батарею пойдешь? — спросил он.

— Охотно, — ответил я. — Только как же на живое…

Не договорил. Больно сжалось сердце. По спине пробежал неприятный холодок. Уж не убит ли в мое отсутствие командир минометчиков капитан Кривошеев?

У артиллеристов и минометчиков я бывал чаще, чем в сабельных эскадронах. К богу войны, артиллерии, к самоварам-самопалам, как называли минометы, я относился с особым уважением и почтительностью. Может быть, потому, что знал это оружие более, чем какое-либо другое. Оно было основным в УРе. К тому же с командиром минометной батареи капитаном Кривошеевым был в дружбе, хотя нас чуть не в два раза разделял возраст. Капитан называл меня сынком. Впрочем, в батарее он всех казаков называл сынками. Ну, а мы, штабные работники, звали Кривошеева папашей.

У папаши была маленькая причуда. Но, возможно, и не причуда. Он питал слабость к комсоставскому обмундированию и снаряжению. Где и когда бы его ни встретил: на огневой позиции или на марше, на наблюдательном пункте или на совещании в штабе полка, днем или ночью — капитан всегда был в полном убранстве и наряде: на голове каска, на плечах бурка, под буркой шинель, затянутая ремнем со шлейкой (портупеи не признавал), на шее бинокль, на одном боку командирская полевая сумка, до отказа набитая уставами и картами, шашка, на другом — противогаз, на ремне пистолет и фляжка-манерка. Полная выкладка! Зато комбат всегда был готов и к бою, и к походу. Любители почесать языки поговаривали даже, что папаша и спит во всем этом великолепном облачении. Постоянной готовности к бою и к походу Кривошеев неукоснительно требовал и от «сынков» своих — минометчиков. Не терпел он всякую небрежность, этаких нерях и растерях — их он немилосердно отчитывал. А еще он был заядлым курильщиком. На его губах всегда дымилась козья ножка, которую одну за другой искусно закручивал коновод комбата казачок Сеня Комарь. Пышные седые усы Кривошеева, подпаленные козьими ножками, давно приобрели желтый табачный цвет. При переходе через последний перевал папаша потерял очки и без них жестоко страдал. Штабные бумаги, газеты теперь ему читал незаменимый и исполнительный коновод Сеня Комарь. Причем чтение-слушание чаще всего происходило во время еды. Устроится комбат где-нибудь поддеревом с собственным котелком (у котелка тоже было свое место, он приторачивался к седлу), зовет Комаря:

— Ну-ка, сынок, начинай читать. Да не части, не торопись, чтобы я прожевать успевал…

— Так что же случилось с папашей?

— Не пугайся, — сказал командир полка, — с папашей ничего не случилось. Домой его отправляем, комиссуем. Худо стал видеть. Да и годы подпирают: давненько за шесть десятков перевалило. Старик, совсем старик.

У меня отлегло от сердца. Евгений Васильевич вздохнул. Потеплели его глаза, и даже голос стал мягче, душевней. Так говорят сыновья, вспоминая своих отцов.

— Пожалуй, еще кой-кого следует комиссовать. Трудно старикам тянуть солдатскую лямку. Послужили, повоевали, довольно. Пусть теперь кости погреют гвардейцы. Всем полком спасибо скажем на прощание. Они заслужили того своей лихостью, бесстрашием, хладнокровием и стойкостью в бою. На их примере, под их присмотром учились и воспитывались молодые казаки. Старики помогли дивизии завоевать гвардейское звание.

Командир полка умолк. Какое-то время смотрел в окно на испятнанный охрой лес в горах и, наверное, все еще думал о ветеранах. Потом обернулся ко мне.

— Так на минометную?

— Хотелось бы…

— Ну что ж, — по лицу гвардии майора скользнула улыбка, — забайкальцы в таком случае сказали бы: «Дуй, паря. Ни пуха тебе, ни пера!»

— И вы это говорите мне?

— Я забайкалец.

Я усмехнулся. Это вышло как-то помимо моей воли. За короткое время, что я нахожусь в казачьем полку, сколько раз слышал эту фразу. Вариации ее были разные, но суть одна. Иван Николаевич Поддубный: «Забайкальцы — крепкие мужики». Корней Тимофеевич Ковтуненко: «Я дважды казак: по рождению — терский, по воспитанию — забайкальский». ПНШ Горковенко и командир полковой разведки Кальмин: «Мы — забайкальцы». И вот теперь командир полка о том же: «Я забайкалец».

Я знал: никто из названных не был коренным забайкальцем. Но при всяком случае: заходил ли разговор о становлении человеческого характера, о воспитании ли мужества и стойкости у бойца, о выработке воли и других необходимых солдату и командиру качеств — каждый из них непременно вспоминал Забайкалье. Скромно, не навязчиво, но всегда с подчеркнутым достоинством.

Когда-то в школе я «проходил» Забайкалье по учебнику географии. Но пройденное давно забыто. Так что же это за неведомый край такой, о котором говорят с такой душевной гордостью?

Усмешку я быстро стер, но от внимательного взгляда Евгения Васильевича она, видать, не ускользнула. Он круто сдвинул брови и, как бы отвечая на мой невысказанный вопрос, довольно сухо заметил: