S-T-I-K-S: Бродяга

После этого мы сидели и разговаривали ни о чём. Рассказывали байки, вспоминали то, что было до Улья. Кто-то рассказывал о смешных случаях из детства, кто-то о глупых ситуациях на службе. Мы смеялись, хотя каждый из нас понимал, что этот смех — попытка забыть о том, что творится вокруг. В какой-то момент, когда казалось, что мы снова люди, а не механизмы выживания, Гвоздь заговорил о теме, которая витала в воздухе весь этот вечер, но которую никто не осмеливался затронуть.

— Слушай, Бродяга, — начал он, глядя куда-то в сторону, как будто обращаясь не ко мне, а к своей памяти. — Есть в Стиксе одна штука, о которой все знают, но мало кто говорит. Здесь люди раскрываются. И я не о том, что становятся героическими или добрыми. Нет. Тут всё гораздо хуже. Всё самое мерзкое, гнилое, гадкое, что скрывается внутри человека, рано или поздно выходит наружу. И знаешь почему?

Он сделал паузу, отпивая виски, а я молча ждал продолжения. Гвоздь медленно выдохнул, как будто готовился к трудному признанию:

— Потому что тут нет тормозов, — сказал он тихо, но отчётливо. — Нет общества, которое скажет тебе, что правильно, а что — нет. Нет законов, нет полиции, нет тех, кто накажет тебя за твоё дерьмо. Тут, если у тебя была мысль прибить соседа по комнате только потому, что он громко храпел — ты её реализуешь. Если в прошлом мире ты мечтал поставить на место своего начальника, унизить его, — здесь ты станешь тем, кто будет гнобить каждого, кто хоть как-то тебе указывает.

Гвоздь посмотрел мне в глаза, и в его взгляде я увидел что-то очень, очень старое. Словно он уже видел всё это тысячи раз.

— А ещё есть те, кто никогда не смел смотреть на девушек косо в прошлой жизни, потому что боялись последствий, — продолжил он, глотая ещё один стакан виски. — Тут они превращаются в насильников и педофилов. У них нет страха перед наказанием, нет стыда. Только желание, которое теперь ничто не останавливает.

Слова Гвоздя резали по живому, как ржавый нож. Я понял, что он говорит не только о людях вокруг. Он подводил разговор к рассказу о себе. О том, каким он когда-то был и каким стал в этом мире.

Гвоздь опустил взгляд, словно решив, что пришло время рассказать свою историю, и, возможно, впервые я увидел в его глазах что-то, напоминающее боль.

— Я помню первый раз, — тихо начал он, и его голос стал глуше, словно уходил вглубь собственного сознания. — Я столкнулся с этим тут, в Улье. Рейдер. Насильник. Девочку! Ребенка!!! Он решил, что если в этом мире нет законов, то можно делать что угодно. И знаешь, что самое страшное? У меня сорвало крышу.

Гвоздь замолчал на секунду, стиснув зубы так, что скулы напряглись. Казалось, что он снова проживает этот момент.

— Я убил его, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — Не просто убил. Я разорвал его на куски. Руками, зубами — как зверь. И знаешь, что самое поганое? Я не смог остановиться. Не смог. И не хотел.

В его голосе не было гордости, только отвращение. Но я понял: он говорит это не потому, что хочет оправдаться. Нет, он знал, что сделал, и принял эту часть себя, принял с тем же хладнокровием, с каким разбирался с зараженными.

— Это стало моим пороком, — продолжил он, не сводя с меня взгляда. — С того дня я больше не мог сражаться иначе. Мне стало нужно это чувство — чувство, когда кости трещат под твоими ударами, когда кровь брызжет на лицо, когда ты чувствуешь себя сильнее, чем кто-либо другой. Вот почему я предпочитаю драться с мачете, даже с самыми матёрыми заражёнными. Потому что… — он сделал паузу, горько улыбнувшись. — Потому что только в бою я чувствую себя живым.

Я не знал, что сказать. Его слова тянули к себе, как бездна, и я чувствовал, как сам подхожу к её краю, заглядывая в эту тьму.

— И знаешь, что самое смешное? — внезапно хмыкнул он. — Улей решил поиздеваться надо мной, подарив дар на сверхскорость. Как будто сам мир говорил мне: «Беги, Гвоздь, беги быстрее, пока не догонит то, от чего ты пытаешься убежать».

Я молча кивнул, не находя слов. В этот момент я понял, что в Улье нет чистых людей. Нет тех, кто не испачкался. Мы все здесь — отражения своих самых тёмных сторон, и у каждого есть свой порок, своя боль, которую он несёт с собой.

Гвоздь посмотрел на меня, словно видел, как во мне что-то изменилось.

— Поэтому, Бродяга, — произнёс он тихо, — если у тебя есть хоть одна крупица того, что можно назвать человечностью, держись за неё. Потому что этот мир заберёт всё остальное. И, в конце концов, не останется ничего, кроме того, что ты был готов потерять.

И это было самое страшное. В Улье не было праведных, не было невинных. Здесь были только выжившие и те, кто позволял тьме внутри себя взять верх.

— Это напоминает теорию подавленного желания, — неожиданно произнесла Катя, повернув голову ко мне. — Слышал о таком?

— Слышал, — ответил я, хотя детали расплывались. — Это когда человек подавляет в себе тёмные желания, но в определённых условиях они вырываются наружу?