С тобой. Навсегда (СИ)

А спустя пять минут, две работницы в белых халатах прикатили тележку со свежей продукцией. Продавцы засуетились, и вскоре за витринным стеклом появились розовые витки из ветчины, сыр слоеный, шпикачки, уже готовые, румяные шницеля в панировке, тушеная свекла, отварная картошка, торт "Прага", порезанный на куски, и рулет, а главное — пирожные "Птичье молоко".

Помещение кулинарии вдруг как-то резко наполнилось людьми. Выстроилась плотная очередь до самых дверей.

— Ограничьте количество шницелей, в одни руки!

— Все ограничьте, а то первые расхватают, а последним кукиш с маслом достанется!

— Осторожнее, что вы толкаетесь?

— Меня толкают, и я толкаю! Нарочно, что ли!

— Скажите, а торт "Вацлавский" поднесут?

Неслось позади. Люди теснились, невольно подталкивали дуру друга. Нервничали. Можно понять. Предсказуемое поведение населения выживающего в эпоху сплошного дефицита.

Шесть поджаристых шницелей, пятнадцать витков из ветчины, четыре сдобных булки, восемь кусочков политого шоколадной глазурью рулета, восемь пирожных "Птичье молоко", полкилограмма слоеного сыра по-чешски. Полная сумка. Богатство несметное! Пообещала цыганка, что станет Татьяна богатой, вот и разбогатела…

С трудом среди взволнованных покупателей, протиснувшись, выбралась наружу. Пошагала к станции метро. Прошла приблизительно половину пути, ее обогнали дети…

Мальчики. Четверо. В грязной, оборванной одежде. Не домашняя детвора, явно. Беспризорники. Они вели себя развязно: громко смеялись, толкались, подшучивали друг над другом. Погружённые в свои мысли прохожие смотрели на мальчишек недовольно, опасливо. Так смотрят на стаю диких собак. Один из мальчишек, помладше, белобрысый и самый грязный из всей компании, достал из кармана монету, стал ее подбрасывать и ловить.

— Слышь, Толян, если пятак потеряешь, я тебе уши оторву! Денег впритык на батон, больше нету! — крикнул на паренька один из ребят.

— Я что ли, все деньги тому уроду отдал? Там несколько рублей было, — парирует младший.

— Не ной, Толян. Сашка не виноват, он не отдавал, это козел из него вытряс. А чего мы купили хлеба в том магазине, ну мимо которого шли? Жрать охота, аж живот болит, — оглядываясь по сторонам, проговорил самый высокий из мальчишек.

— Кто тебя в тот магазин пустит? Он для людей, тот магазин, хлеба в палатке купим, — отозвался четвертый паренек.

— Для людей! А мы, по-твоему, кто? — возмутился высокий.

— Отребье. Тетка на рынке сказала, не слышал, что ли!

Господи боже. О чем говорят эти дети? Сострадание набросилось на её сердце и закололо иглами в носу. Они же голодные… Конец двадцатого века, столица страны!

— Мальчики! Постойте! — Татьяна прибавила шаг.

Ребята остановились, обернулись. Смотрели на нее настороженно, недоверчиво.

— Я вас накормлю, дам поесть, вот, попить, к сожалению, нечего, а еда найдется! — крикнула подходя.

Полноватый мужчина, с портфелем подмышкой, обходя стайку чумазых детей, покосился на них неприязненно, что-то неслышно проворчал.

— В сторонку, давайте отойдем в сторонку, и не будем никому мешать. Шницель мясной со сладкой булкой вприкуску, пробовали? Сейчас попробуете, будет вкусно… Возьмите мой платок, вытрите руки раз уж негде помыть.

— Испачкаем, он у вас белый, — сглотнув слюну, неуверенно произнес младший, принимая из ее рук носовой платок.

— Ничего страшного. Пачкайте на здоровье, — потрепала мальчишку по сальным, немытым волосам.

Мальчишка на мгновение замер. Не от испуга, нет, от удивления кажется. Удивился, что им не побрезговали, — догадалась Татьяна. Раздала сдобные булки, достала из сумки завернутые в бумагу шницеля. Чуть теплые еще. И их раздала. Каждому по большому поджаристому шницелю. Дети ели торопливо и жадно. Так же, как Тема, тогда в ее коммунальной комнате. Теперь у Темы все хорошо, а у этих ребят…

— Мальчики не спешите так и подавиться недолго. Еще витки из ветчины будут — всем по две штучки, и пирожными угощу, и дам вам денег на сок или газировку, сами решите.

Дети есть дети. Пирожные ели блаженно прищурившись. А ей хотелось плакать. От собственной беспомощности. И она плакала. Внутрь себя плакала, не показывая мальчикам, продолжая улыбаться. Она подсознанием чувствовала, что еду

принимают, а вот слезную жалость — не примут. И еще чувствовала: поступила правильно, не просто сунула поесть и ушла, а осталась с ними.

— Вы не отребье. Ребят. Никогда не говорите так про себя. Я спрошу, не захотите, можете не отвечать: почему вы оказались на улице?

— Я не вернусь домой. Там все пьют и жрать нечего, — не задумываясь ответил высокий мальчик. Я тоже. Отчим напивается и лупит меня, — поддержал самый младший.

— Я тоже. Отчим напивается и лупит меня, — поддержал самый младший.

— А у нас нет больше дома, совсем ничего нет. Мамка продала, а ее обманули. Она пошла жить к своему этому, мужику, а нас в детдом сбагрила. Там жесть, мы сбежали, уж лучше на улице.

Высокий мальчик напрягся вдруг, глядя куда-то за плечо Татьяны.

— Менты! — испуганно икнул младший.

— Валим! Встречаемся, где всегда! Спасибо вам…