С точки зрения реализма

Или случай с тетей Глашей — есть у нас такая знаменитая доярка.

Лежала она у меня в больнице с крупозным воспалением легких. Температура под сорок, состояние неважное.

Утром я делаю обход. Она мне заявляет:

— Доктор, отпустите меня на часок, я сбегаю на ферму, посмотрю, как там наша Коломбина.

Температура сорок градусов, а она «сбегает»!..

Я говорю:

— Лежите спокойно, не волнуйтесь. У нас только вчера был ваш зоотехник и просил передать вам, что ваша Коломбина поправляется.

— Мало ли, доктор, что за ночь могло произойти в коровьем организме. Чистопородные коровы — они ведь как дети. Я быстро обернусь, вы не беспокойтесь…

Вот какие у меня там пациенты. С ними не соскучишься!

Но, конечно, я по Москве все-таки скучала. Разве можно не скучать по нашей Москве?!

Сидишь бывало вечером у себя в комнатке при больнице, слушаешь московское радио (вот когда я его оценила!) — и так ясно себе представляешь наши улицы, нашего Пушкина, наш дом, отца с газетой в руках, маму…. Сердце и защемит! Но потом вспомнишь, что утром у тебя операция, а днем надо в район поехать, поругаться, чтобы не задерживали медикаменты, а вечером лекцию читать в колхозном санитарном кружке, — грусть и пройдет. Там грустить некогда! Да и к людям нашим я очень привязалась.

Тетя Глаша, когда меня провожала, сказала на прощанье:

— Вы, Елена Викторовна, обязательно к нам возвращайтесь. Мы к вам привыкли. А я уж к вашему приезду для вас хорошего, интеллигентного женишка подготовлю.

Такая смешная!..

Приехала я в Москву и даже растерялась немножко. Дни летят, а мне все надо посмотреть, везде побывать… Новые постановки, выставки, лекции, интересные операции! Я, чтобы всюду поспеть, не хожу, а бегаю!

Как только приехала, первым делом побежала в наш институт.

Так меня все замечательно встретили: и профессора и сотрудники.

Директор наш Борис Дмитриевич меня спросил:

— Ну как, научилась докторским басом разговаривать? — Это его любимая шутка.

Придет бывало к нему этакая мамина дочка, чистенькая, тихонькая, чего-то там пищит. А он ей: «Почему вы со мной так робко разговариваете? Врач — это авторитетная личность. Вы должны басом изъясняться».

Из подруг никого не видела. Ну, это и понятно: мы же все разлетелись в разные стороны, кто куда. Встретила одну только Нину Хворостову. Но лучше бы ее я и не встречала. Идет вот такая! В два раза толще меня. Белое пальто, шикарные туфли, а лицо сонное и такое скучное, как будто она спит на ходу с открытыми глазами и какой-то очень неинтересный сон просматривает.

Спрашиваю ее:

— Почему ты в Москве, Нина?

Она говорит:

— Я вышла замуж. И мой муж отхлопотал, чтобы меня никуда не отсылали.

— Где же ты работаешь?

— Нигде. Дома.

— Дети есть?

— Да ну их! Еще успею.

— Что же ты целый день делаешь?

Смеется.

— Думаешь, мало дела у женщины, когда ей делать нечего? Кручусь!

— Наверно, много развлекаешься?

— А где в Москве развлекаться?

— Ну… в театры ходишь?

— Да ну их!

— Выставки, музеи… в Третьяковке была?

— Нет. А зачем мне тащиться в Третьяковку, когда я всегда могу туда пойти?

Говорю ей:

— Нина, ты же доктор! Неужели тебе не скучно без лечебной работы? Когда ты в последний раз видела больного?

Опять смеется.

— Две недели назад. Мой Степочка объелся варениками. Пришлось доктора вызвать!

— Неужели ты не могла сама прописать ему касторки?

— А он меня как врача совершенно не признает. «Ты, говорит, женка, можешь только уморить человека, а не вылечить».

Я посмотрела ей в глаза и спрашиваю:

— Скажи, Нина, и ты счастлива?

Она зевнула и ответила:

— Счастлива… в общем!..

Вот не верю я, что она счастлива. Почему тогда у нее такое сонное, скучное лицо? И разве творят о счастье, зевая?

Противно мне стало, кое-как мы попрощались, и я ушла.

И так мне захотелось скорее к себе на Волгу, в свою больницу, к своим больным!

Иду на междугородную телефонную станцию и думаю: «Сейчас скажу Васе, что выеду во вторник, на два дня раньше».

Какой Вася? Это уж мое личное дело, какой Вася. В общем… один агроном. И тетя Глаша тут абсолютно ни при чем!..

1951

ЭКСКУРСИЯ

На палубе речного пароходика, бойко бежавшего по московскому каналу, сидел и пил пиво литературный критик Сергей Акимович Глазкин — один из участников писательской экскурсии «на лоно природы».

Жара, невкусное, теплое пиво, удручающе безоблачное небо, злость на самого себя за то, что от скуки (жена и сын Глазкина были на юге, а он маялся в полуопустевшем городе один) ввязался в поездку, не сулившую ему ничего хорошего, действовали на критика угнетающе.

Он был раздражен, зол, измучен и утомлен до последней степени.

— Здравствуйте, Сергей Акимович! — произнес чей-то вежливый голос над ухом критика.

Глазкин обернулся и узнал молодого прозаика Геннадия Ловцова, с которым был шапочно знаком.

«Сейчас привяжется с каким-нибудь серьезным разговором, начнет выспрашивать «точку зрения», — неприязненно подумал критик, не любивший преждевременных высказываний даже в более прохладную погоду, и ответил Ловцову сухо и вместе с тем легкомысленно:

— Приветик-салютик!

— Жарковато! — сказал Ловцов.