С того берега

Началась Крымская война, и Кельсиев загорелся войной. Теперь или никогда! Но оказалось, что вольноопределяющихся приказано до поры держать в резерве, и он немедленно остыл и прошения подавать не стал. В это время он увлекался славянской филологией — можно было (и нужно было!) так преобразовать языки, чтобы все славяне легко понимали друг друга. Но здесь остыл он еще быстрее, когда понял, что язык недоступен кавалерийской атаке, что растет он естественно и меняется лишь с веками. Очень хорошо, и не надо! Забросив почти совсем занятия в университете, Кельсиев увлекается расцветающим только-только естествознанием. И снова быстро остыл, зато познакомился с ранее неведомыми ему людьми непонятных воззрений. Они верили, что именно успехи естествознания выведут Россию из рабства и духовного застоя. Оттого способные люди валом валили в естествознание, и господствовали среди них крайне освободительные, радикальные до нигилизма идеи. Ими Василий Кельсиев пропитался быстро. Между тем торговая компания, для которой он делал переводы, предложила ему поехать служащим на Аляску. Чтобы добраться туда, предстояло пройти Тихий и Атлантический океаны и, обогнув Америку с юга, вновь подняться до ее северных широт. А потом наречия полудиких северных народов, их обычаи и нравы, их предания и шаманские чудеса — это стоило всех маньчжурских, и китайских, и монгольских чудес. Он опишет их, изучит, проникнет вглубь, станет первым, кто откроет европейской цивилизации то, от чего она надменно отворачивается. Он согласился, взял деньги и выехал — кстати, уже с женой и ребенком. Жена в дороге заболела, у компании удалось испросить отпуск, и при первом же промедлении, как не раз уже бывало с Кельсиевым, он стремительно остыл, вдруг с запозданием сообразив, что едет он не вольным путешественником, а вполне заурядным подчиненным — старшим помощником колониального бухгалтера. Так что покуда он застрял в Англии — без гроша и с больной женой. Вскоре заболел и ребенок. Хотя Кельсиеву этой весной пятьдесят девятого года было уже двадцать четыре, в главном он ничуть не переменился. По-прежнему готов был вспыхнуть, сгореть, жизнь положить не колеблясь, но за что-то крупное и высокое, что сразу бы поставило его вровень с теми людьми истории, коих он считал себе ровней по способностям, изнутри распиравшим его. Так он жил, неистовствуя и терзаясь, а жена, однажды безраздельно и навсегда поверившая в него, безропотно и усердно справлялась с невыносимой нуждой, забывая о своих болезнях и горестях.

Для вольной русской книгопечатни это время было зенитом успеха. Ежедневно приходили десятки писем-сообщений, писем-благодарностей.

«Вы сила, вы власть в России», — писал издателям давний знакомый, требуя от них именно на этом основании осмотрительности и узости линии. Другие на ток же основании требовали решительности и диктата, советов и рекомендаций, как поступать тысячам молодых людей, готовым на любое действие, если его продиктует «Колокол».

Но из Лондона не только ничего не навязывали и не рекомендовали, а наоборот — подчеркивали во всех статьях, что они лишь орган русского голоса, полузадушенного дома, русской мысли, дома почти безгласной, и потому ничего не советуют и не навязывают, предоставляя площадку всем, кто хочет и может принять участие в обсуждении русских дел. Валом валили посетители — большинство, чтобы просто пожать руку и выразить восхищение. Да к тому же домой в то время просто стыдно было возвратиться, если Герцена в Лондоне не повидал. Даже в одном из справочников дом его был занесен в список столичных достопримечательностей Англии. «Колоколом» чиновники пугали друг друга. «Колокол» читали при дворе. «Колокол» использовала как справочник комиссия по крестьянскому вопросу. «Колокол» покупался и продавался втридорога. Тем, как провезли пачку «Колокола», хвастались на вечерних пирушках возвратившиеся домой россияне всех сословий и состояний. Им зачитывались студенты как в обеих столицах, так и в провинции. Попадал он в гимназии и семинарии. Дружеские и родственные семьи обменивались им, как моднейшим романом. И даже то, что за чтение и распространение «Колокола» некоторые подверглись репрессиям, ничего не могло изменить.

Однажды утром Кельсиев подумал, что ведь он может писать! Многим это недоступно по убогости и темноте, а он полон знания и мыслей, ему есть что сказать человечеству, страждущему света. И конечно же сказать такое, что в России никогда и ни за что не пройдет через цензурные рогатки. А тут под боком — вот же она, книгопечатня! Только спешить не надо. Надо оглядеться, познакомиться, для начала, быть может, просто попросить о работе. А статьи предлагать потом. Потому что после первой же статьи, по естественной человеческой слабости убоявшись такого конкурента, издатели могут вообще отказаться от знакомства и общения с ним, а работа нужна позарез.

Кельсиев написал письмо, получил приглашение зайти, приехал.