С того берега. Повесть о Николае Огарёве

— Понимаю вас, — вяло откликнулся Огарев. На него быстро нападала слабость, которая — он знал это — часто служила предвестием припадка. Он собирал силы, чтобы сопротивляться, но уплывал, уплывал уже из комнаты этой, и уже шел по лесной тропинке в Старом Акшене, и стволы белели в закатном потемнении легком, и шуршала под ногами палая сухая листва, и в местах, где солнце пробивалось до земли, вспыхивали оранжевым и багряным крупные отдельные листья. Дунул теплый ветер, и мысль, что он больше этого никогда не увидит, ощутимой была, как молния, пронзившая вдалеке небосвод.

— Что с вами? — закричал Хворостин, вскакивая.

У Огарева глаза закатились глубоко под веки, и обмякшее тело медленно сползло чуть с кресла, потом затвердело и забилось, будто крупные волны проходили от ног к голове. В уголках рта показалась пена.

— Воды! — закричал Хворостин. — Эй, воды! — И в растерянности кинулся к двери, а потом опять к Огареву.

Появилась грузная и величавая Катинька с водой, но, увидев Огарева, быстро и уверенно метнулась к нему летящим, чуть хищным броском, стала на колени, подложила руку ему под голову, а другой, схватив ножик от лимона, разжала ему ручкой ножа зубы. Хворостин застыл, не двигаясь, оцепенело глядя на происходящее. Дрожь утихла так же неожиданно, как началась. Катинька стояла на коленях, крепко прижимая к груди голову Огарева. Глаза его вернулись на место, веки закрылись, почти тут же снова открылись — он смотрел, и видно было, что уже видел. Еще несколько секунд, и, улыбаясь конфузливо, он высвободился из рук Катиньки, оперся о пол и кресло, сел. Выпил воды, громко лязгнули зубы о край фаянсовой кружки. Крупный пот выступил на покрасневшем лбу.

— Спасибо, милая, — сказал он вставшей прислуге. — А откуда ты знаешь, что надо делать?

— Да в деревне у нас был сосед, у него падучая каждый раз на дворе приключалась, — спокойно и участливо ответила Катинька. — Кваску ледяного не желаете?

— Нет, благодарствую. — Огарев засмеялся уже, как прежде.

— А сосед завсегда пил, — сказала женщина и вышла неторопливо, как выплыла.

— Извините, бога ради, — сказал Огарев Хворостину. — Это у меня с детства. А периодичности точной нет, иногда дома застает, как где. Виновата безупречность ваших рассуждений. Уж извините.

— Полноте! — Хворостин все никак не мог прийти в себя. — Да если бы я знал, что могу вас довести до такого…

— После приступа изумительное состояние, — сказал Огарев. — Легко так, словно только что родился и замечательная жизнь впереди. Отдышусь сейчас и поеду домой.

— Я пошлю с вами кого-нибудь или лучше поеду сам? — полувопросительно сказал Хворостин.

— Перестаньте, право, я свыкся с этой болезнью, и тревожит она только тех, кто видит мои приступы со стороны. Между прочим, — засмеялся Огарев негромко, — моя первая жена, ссылаясь на эти нервные приступы, испросила у меня завещание, когда мы впервой уезжали за границу.

— Предусмотрительная женщина, — подтвердил Хворостин, с состраданием глядя на Огарева.

— Ладно, — твердо сказал тот. — На сегодня я уже не собеседник. Только вот одно скажу напоследок: вы во многом, даже, может быть, во всем правы, но жалеть меня не приходится. Я свою судьбу выбираю здраво и с надеждой, а значит, еще России пригожусь. Отчего, быть может, и ностальгия временами будет грызть меньше.

— В вашем отъезде есть еще одно малоприятное, хоть и чисто частное последствие, — очень-очень медленно и спокойно проговорил Хворостин.

— Бросьте, мы будем видеться, я уверен, что мы не разминемся в этой жизни, — быстро ответил Огарев и отвел глаза немного. — Потому что иначе, — он опять твердо смотрел на собеседника, — иначе на страшном суде мы уже не узнаем друг друга и попадем друг другу в свидетели обвинения. Мне бы не хотелось этого, — добавил он.

— Мне вас будет не хватать, — сказал Хворостин. — Но ведь и я сам выбрал свою жизнь. Все-таки я провожу вас, — добавил он, вставая, тоном, не допускающим возражения.

— Ну давайте, — согласился вдруг Огарев.

— И поговорим, — сказал Хворостин, — о возможностях и терниях служения отечеству службой.

9

Был еще полон сил и энергии действительный статский советник на пенсии Иван Петрович Липранди и ужасно, страстно хотел быть полезным и служить. Но глухая стена слухов и неприязни окружала его призрачно и неумолимо. Сам он понимал прекрасно, что началось это давно, с того времени, как пренебрег он тем вскользь и неназойливо изложенным мнением сановного посетителя, но все никак представить себе не мог размах всесилия негласных связей и закулисных сговоров-расправ.

Когда гнусные поползли слушки, что Липранди берет взятки, да притом еще огромные, с раскольников крупного полета, он усмехался презрительно, даже до контрмер не снисходя. Да какие же тут взятки, когда все дела, проводившиеся им, поступали потом в судебные инстанции и следствие судебное ни разу не натыкалось на затемнениость, или недоказанность, или недостаточность доставленных Липранди сведений.