С того дня и после. Срубленные зимой

Теперь и у меня есть кольцо‚ которое можно вертеть в минуты раздумий. Старое бабушкино кольцо‚ поцарапанное за жизнь. Знаки семьи. Родимые пометы. Гравировка изнутри‚ по кругу‚ ко дню свадьбы: "Д. и А. 29.1.1899".

Дина и муж ее Аба.

Сын Нахмана и Евы Рит.

Аба варил мыло на собственной фабрике. Кошерное мыло на кокосовом масле: он и пара рабочих. Дина, дочь стряпчего Лейба, вела дом‚ держала служанку‚ съездила однажды на воды во Франценсбад‚ а оттуда в Кранц‚ на купания. И вот фирменная карточка‚ "Fotograf Schullerbauer‚ Franzensbad‚ Villa Stubinger": стоит на прогулочной аллее‚ перед громоздким‚ должно быть‚ аппаратом стройная дама со стаканом целебной воды‚ без улыбки и приветливого взора‚ в холодной‚ неподступной чистоте. Высокая шляпа с немыслимым бантом‚ кружевная блузка‚ белая юбка до полу‚ непременная сумка на длинном шнуре и цепочка на груди‚ которую носила Тамара, тут‚ в Иерусалиме.

Там‚ у реки‚ ближе к реке‚ что вливает свои воды в Неман‚ сходились на разговор Дина‚ Дора и Рая: где память о них? А у сестер удивительная похожесть: узкие талии‚ строгие наряды‚ неуступчивость во взоре. Дина была не без приятности‚ и можно понять Абу‚ который выбрал ее среди прочих. Дора была хороша, с вызовом в глазах‚ укутанная в меха: подтверждением тому фотограф М. Фишман‚ что получал высшие призы в Вене и Париже‚ заработал медаль "За трудолюбие и искусство" – можно довериться. Рая была красавица‚ глаз не оторвать‚ но красоту не описать‚ красота – тайна‚ которую и увековечил З. Белодубровский: Ковна‚ Николаевский проспект‚ дом Виткинда-Рабиновича.

Три сестры – Дина‚ Дора и Рая‚ а у сестер все интересы сосредоточены на себе: такими я их застал к старости. То было их естественное состояние‚ их природа‚ и судить за это не следует. На трех сестер приходился один ребенок, моя мама: возможно‚ они не любили детей‚ возможно‚ были иные причины. Сестры прошли по жизни‚ довольствуясь малым‚ не завидовали богатым‚ не ворчали по поводу коммунальных неурядиц‚ а неурядицы были‚ конечно‚ и немалые.

Бабушка моя Дина обитала в девятой квартире‚ в узкой выгородке-пенале: не уверен‚ различала ли она соседей‚ с которыми здоровалась на кухне. В коридоре‚ возле ее двери‚ стоял комод: если его пододвинуть поближе‚ освобождалось малое место возле соседей‚ а если сдвинуть в другую сторону, появлялось такое же место у бабушкиной двери. За этот пятачок шла тихая‚ непримиримая борьба‚ молчком. При отсутствии противной стороны комод немедленно сдвигали‚ ставили свои галоши‚ и так продолжалось годами. Был у бабушки Михаил Маркович Рейцман‚ второй муж‚ высокий‚ седой‚ благообразный‚ коммивояжер по призванию; ездил некогда с товарами от знаменитых российских мануфактур‚ зарабатывал‚ должно быть‚ приличные деньги: такому поверишь‚ у такого всё купишь. Затем коммивояжеры вымерли‚ ни единого не осталось‚ а Михаил Маркович всё ходил и ходил по учреждениям да предлагал – ко всеобщему изумлению – краски инвалидных артелей. Денег это почти не давало; его пытались пристроить хоть на какую службу‚ но Михаил Маркович родился коммивояжером и никем другим быть не мог.

Дора жила на Бронной со своим мужем-бухгалтером‚ которого ревновала даже в преклонном возрасте. Никак не желала смириться с навязанной ей теснотой‚ с грубыми соседями‚ что в кальсонах разгуливали по коридору‚ а потому они часто меняли комнату‚ перебираясь из одной перенаселенной квартиры в другую‚ надеясь‚ очевидно‚ на лучшее‚ но всякий раз выходило хуже. То комната поплоше‚ то сосед покруче. Муж Доры пронес в сохранности – через войны-революции‚ через переезды-эвакуации – истертую купчую на крохотный участок земли в Царстве Польском‚ и хлопотал на старости‚ переписываясь с народной демократией‚ добился-таки своего‚ получив малую сумму за ту землю.

Взбаламошная красавица Рая (должно быть‚ Ревекка) после бурного петербургского прошлого пережила блокаду в Ленинграде‚ в очередях за хлебом читала французские книжки‚ через Ладожское озеро попала в тыл‚ в глубинку‚ в кишлак под Самаркандом‚ где и провела двадцать‚ не менее‚ лет в хибаре с земляным полом. После смерти Доры переехала к ее мужу‚ пережила и его‚ и чтобы восстановить справедливость‚ приведу собственные строки‚ которые имеют отношение не к безымянной женщине на бульваре‚ – это Рая‚ ее последние годы: "Жила себе тихо‚ жила неприметно‚ посреди прочих квартирантов: ни она им‚ ни они ей. Пенсию раскладывала экономно‚ по рублю на день‚ в обед ходила в молочную на Пушкинской площади‚ брала сырники с чаем‚ лапшовник с кефиром‚ кашку с киселем – старушечью утеху. Шляпка. Ридикюль в надломанных пальцах. Крашеные в рыжину волосы‚ седые у корней. Нищая опрятность позавчерашних нарядов. Было у нее равновесие‚ отвоеванная к старости устойчивость‚ которой дорожила после рваной‚ неукладистой жизни. День встречала поутру‚ как блюдо с новым угощением: не лапшовник с кефиром‚ не кашку с киселем – неиспробованные прежде вкусы-ароматы..."