С трех языков. Антология малой прозы Швейцарии

Знакомство с этим автором никак нельзя начать со слов «Шарль-Альбер Сангрия». Следовало бы, по его же образцу, зайти издалека: рассказать, например, о поросшем травой пустыре, где по осени раскидывал свои шатры цирк, и о внушительных слоновьих кучах, с каждым днем курившихся все гуще и гуще, — как сам Сангрия описывал город Кальвина и Амьеля, свою родную Женеву. «Все, что когда-либо выходило из-под пера Сангрия, звучало свежо, странно, бодряще, изысканно», — говорил о нем Филипп Жакоте. Библиотечной бабочкой — за яркость и эрудицию — называл его Поль Клодель, огоньком святого Эльма — Жан Кокто. Мастер отступления, виртуозно владеющий эпитетом и метафорой, сегодня Шарль-Альбер Сангрия [Charles-AIbert Cingria, 1883–1954] стал классиком швейцарской и французской литературы, пусть и «не поддающимся классификации».

«Константинополец, то есть итало-французский левантиец», как он сам себя аттестовал (в его жилах не было ни капли швейцарской крови: мать — полька французского происхождения, отец — родом турок, уроженец Далмации), Сангрия оставил немало блестящих текстов о Швейцарии, которую изъездил вдоль и поперек на велосипеде: «Лозанна. Впечатления прохожего» [Impressions d’un passant à Lausanne, 1932; рус. перев. 2012], «Цветники Гельвеции» [Florides helvètes, 1944; рус. перев. 2012], «Прогулка в верховьях Роны, или Вечерница и медвежий лук» [Le Parcours du Haut Rhône ou la Julienne et l’ail sauvage, 1944; рус. перев. 2012]. Читатель, которому вздумается прогуляться в компании Сангрия, заметит, что самые яркие его образы связаны с природой.

«Пейзаж уже сам по себе приключение, интрига в мире растительности, интересная до безумия», — утверждал Сангрия. Что уж говорить о мире животном. «На спине каждого барана — особенно это заметно у ягнят — во всей своей очевидности явлен какой-то звездный закон. И не придавать этому внимания, не восторгаться этим сверх всякой меры… — значит отмахнуться от самого главного на пути познания».

Он так и не написал свой бестиарий, хотя собирался. Последующие отрывки — из книги швейцарского издателя, собравшего под одной обложкой все, что Сангрия когда-либо писал о животных.

Среди прочих произведений Сангрия — «Санкт-Галленская цивилизация» [La Civilisation de Saint-Gall, 1929, премия Шиллера], «Альпийские подвески» [Pendeloques alpestres, 1929], «Водоотводный канал» [Le canal exutoire, 1931], «Петрарка» [Pétrarque, 1932, премия Рамбера], «Полено сухое, полено зеленое» [Bois sec, bois vert, 1948].

Перевод выполнен по изданию Propos animaliers [L’Age d’Нотте, 2004].

Кот, пчела

Над крупным гравием дрожит и колеблется воздух, так сухо и жарко.

Улица, которую горбит этот несносный гравий, идет ниоткуда, потому что вокруг — ни плетня, ни ограды. Значит, идет от условного места, где начинаются эти каменья. До них — трава, два-три опустевших улья, потом луга, уходящие вдаль. Они тоже принадлежат им (Жану и его брату). Луга пестрят красными пятнами: это маки, до самых сосен — там, далеко, — которые начинают карабкаться к небу и без передышки лезут все выше и выше.

Вот оттуда-то и приходит большой кот, и надо видеть, как он идет прямо посреди улицы, с осторожностью встряхивая лапами, то одной, то другой, всеми четырьмя поочередно, — из-за этого крупного гравия, обжигающего подушечки.

Все обжигает — скамьи, стулья; столы пахнут мягким зеленым лаком, обжигающим еще долго после того, как приходит тень.

Два часа. Ни малейшего шума, только пчела, совершающая бесконечные раздражающие круги, — раз в пять минут она непременно упирается в вас.

По обочинам улицы растет одуряюще пахучий львиный зев.

Пятнадцать лет! Для юноши возраст мечтаний. Для кота это возраст величественности, возраст лорнета на носу, а еще — раздражительности, особенно для кота такого размера, с таким весом, с шерстью такой роскошной темной пятнистости.

Он уже пришел, улица закончилась, а вот и дом с четырьмя закрытыми ставнями и запертой дверью, чтобы никто не потревожил, потому что все спят.

Вы говорите ему тысячу ласковых слов. Он садится: останавливает на вас взгляд своих старых царственных глаз с металлическим отливом.

Вам бы хотелось взять его на руки. Поносить, подержать — такое животное впечатляет! Вы, конечно, можете это сделать, но он не замурлычет — я знаю, что это такое, этот рокот между скал Замбези или Ниагары, который вам хотелось бы услышать; так вот, он этого не сделает — тем более что вам никогда его не застать врасплох. Видите, где он теперь и как он идет, оборачиваясь, переполненный обидой! В высоких зарослях душистого горошка есть немного тени. Не подремать ли? Возможно, но у него на уме еще кое-что. Он встает на задние лапы, вытягивается во всю свою длину и принимается изо всех сил точить когти о каменную тумбу, так что искры летят.

Это боевое животное, читающее «Освобожденный Иерусалим» в покрытом плесенью издании для котов.

И мы уже сами не знаем, о чем думали и какие у нас были планы.

Уж