С утра до вечера. В чистом поле

Мгновение — и самолет исчез. Докатилось глухое эхо взрыва; оно было слабее, чем взрыв бомбы. Пламя охватило рассыпавшийся самолет, и скоро от него остался только черный, обгоревший каркас с трупами двух летчиков. Никто, даже матери не могли бы их узнать. Люди, еще живые несколько минут назад, превратились в мумии. Испуганные птицы спрятались в густом кустарнике, но их крошечные сердца еще долго вздрагивали — пока самолет не сгорел.

Улицы окутали пыль и тишина. Только за городом еще слышались залпы, треск автоматов и пулеметов; там летел свинец, там кто-то умирал и кто-то шел вперед.

Город молчал; так затихает больной после операции, когда начинается агония; ушло много крови, последние силы покидают обессилевшее, измученное тело. Город казался совсем пустым. Но это было не так; в нем находились солдаты, разбитая параличом женщина и ее дочь. В подвалах разрушенных домов остались живые крысы и мыши, а на скверике перед театром подыхал изрешеченный осколками старый пес; он был слеп и не мог убежать из города. Так умирает и человек, когда он бессилен.

Нет, нет, город не был пуст. Она стояла в горящем доме, прислонившись к стене, и дрожала, как от холода, хотя на дворе было жарко. Она стояла на том месте, где раньше была их комната; осталась только половина комнаты; другая ее часть и половина дома превратились в груду кирпича и штукатурки. Перед ней недавно была железная койка, на которой лежала в параличе ее мать — худая, измученная болезнью женщина; она лежала спокойно, не двигаясь, словно не слышала воя и разрывов бомб, только глаза у нее были очень большие, расширенные от невыразимого ужаса. Она не могла ни говорить, ни кричать; изредка ее губы шевелились, но с них не срывалось ни слова. Взгляд женщины был обращен к черному распятию на стене Она смотрела на него, застыв в немой молитве; она о чем-то молила бога, но бог оставался глухим среди взрывов. Он, наверное, оглох от грохота.

Потом дом потрясло до основания, и распятие упало со стены; на этом месте осталось светлое пятно в виде креста.

Взгляд женщины обратился к дочери. Беги, скорей убегай из этого дома! — кричал этот взгляд. Оставь меня, я все равно умру. А ты молодая, тебе еще жить и жить. Спасайся, пока не поздно; под домом — бомбоубежище. Ты можешь остаться в живых.

Никуда я не побегу, — ответил взгляд девушки. Никуда. Я хочу быть с тобой. Я не боюсь умереть Я не дорожу своей жизнью. Все потеряло смысл. Все. Погибло столько людей, что значит теперь моя жизнь? Я хочу умереть вместе с тобой, мама.

Взгляд женщины снова обратился к стене; распятия не было. Ее обезумевшие глаза еще больше расширились. Дочь поняла взгляд матери. Она шагнула к стене, подняла с пола крест и снова повесила его.

Вой бомбы на этот раз раздался очень отчетливо. Грохот. Звон бьющегося стекла. Треск валящихся стен. Когда она обернулась, повесив распятие, матери уже не было. Исчезли и пол, и потолок. Взрывной волной девушку швырнуло к стене, и на секунду она очутилась в каком-то страшном сне, чувствуя в ноздрях пыль и запах гари. На голову посыпалась штукатурка. В доме еще долго был слышен грохот падающих кирпичей, треск ломающихся балок и свист ветра. Потом все замолкло. Наконец она осмелилась открыть забитые пылью глаза; кровать с матерью провалилась; на этом месте висело облако дыма, а еще ниже она увидела груду дерева и щебня, из которой торчала согнутая ножка железной кровати. Ей послышалось, что в разрушенном доме звучит чей-то крик, но это был ее крик, долгий и резкий крик среди дымящихся руин. Крик смолк, и тогда возник странный звук, напоминающий журчание воды; это искрошенная в пыль штукатурка осыпалась с останков дома.

Она хотела кричать еще. И не могла. Ее голос звучал хрипло, и горло сдавила пыль. Окна тоже не стало. На его месте зиял провал, в который вписалась уцелевшая башня церкви на другой стороне улицы; красный кирпич ярко светился на фоне синего неба. Но и башня была повреждена. Осколок бомбы, должно быть, попал в колокол, потому что он загудел несколько раз, как бы созывая на мессу или похороны. Загудел — и смолк. Вокруг башни кружила стая испуганных голубей; другие, уже мертвые, валялись на земле — корм для изголодавшихся крыс.

У ее ног лежал треснутый цветочный горшок. Черная земля рассыпалась по полу; черная, как на кладбище, когда выроют яму для гроба, когда священник поет псалмы. Здесь не было ни священника, ни гроба; похороны состоялись без них; был только черный провал и засыпанные щебнем останки человека. И никто не пел священных псалмов, и никто не рыдал, потому что девушка не могла плакать. Слез не было.

Колокол по-прежнему гудел в ее оглохших ушах. Дун! Дун! Дун! Все громче и громче.