С видом на Нескучный

Через полтора часа посвежевшая и взбодрившаяся, в джинсах, свитере, темных очках, потому что в окно заглянуло вялое и бледное мартовское солнце, Вера стояла на улице. Лихо подъехал Макс на блестящей, вымытой и отполированной старушке «реношке».

Риелторское бюро – да-да, не контора, а именно бюро – находилось на соседней улице, но ехать надо было в объезд, раздолбанную дорогу в очередной раз чинили.

Вера смотрела в окно. Шумно стучала по подоконникам капель, набухали почки, а где-то осторожно, словно распеваясь перед концертом, пробовала голос ранняя весенняя птица, и сквозь темный осевший подтаявший снег проглядывала черная влажная земля.

Улица Механишина, первого директора камволки, по слухам, порядочного человека, улица Гоголя, переулок Талалихина. Вера все помнила.

Их улица называлась Светлая. Да уж, куда там! Громко и совершенно беспочвенно. Светлая! Ничего на ней не было светлого, ничего. И вела она, кстати, на городское кладбище – мило, правда? Спасибо, что не Светлый путь.

Новые дома, построенные для работников камволки, находились на самой окраине, в десяти минутах от нового же городского кладбища. Впрочем, старое было прямо за новым, поди различи.

На старом лежала бабка Зина, отцовская мать, а дед Корней упокоился на скромном деревенском погосте. Вера отчетливо помнила бабкины похороны, а вот дедовские нет. Корней умер летом, когда она была на даче с детским садом. Но самого деда помнила хорошо, хоть и умер он, когда ей было пять лет. Вернее, помнила его запах – дед пах махоркой, кожей и сапожным клеем, так как был он сапожником, а на пенсии обувь чинил на дому, приговаривая, что копеечка всегда пригодится. Мама говорила, что дед Корней был скупым, всю жизнь копил и гнобил жену за чрезмерную расточительность – какая уж там расточительность, когда в магазинах ничего не было?

Бабка Зина сноху не любила, а кто любит снох? Это было не принято. Да и к внучке относилась так себе, называя ее «панфиловским отродьем», по девичьей фамилии матери.

«Странное дело, – иногда думала Вера, – бабка Зина прожила тяжелую жизнь. Коллективизация, голод, тяжкий деревенский труд и неустроенный быт, трое детей, один умер в детстве, пьющий и жадный муж, а потом выпивающий старший сын, забитая бездетная дочь, ранняя вдова. И вот приходит в твой дом невестка, совсем девочка, робкая, неумелая, зато послушная, тихая и очень влюбленная в твоего сына. А ты ее заранее ненавидишь! За что? Нормальная девочка из обычной семьи. Трудяга, старательная, бегает, суетится, варит щи, жарит блины, стирает белье, все терпит, молчит, не огрызается. Тихо плачет, и ты, свекровь, это слышишь. И знаешь, что сын твой не сахар. И дочка твоя, золовка ее, жену брата ненавидит, потому что завидует. И родные ее далеко, за восемьдесят верст, к ним не наездишься, да и когда? Всю жизнь сноха твоя пашет на комбинате. Пальцы кривые, ноги больные. Рожает тебе единственную внучку, копию твоего сына. Живет тяжелее, чем ты, ты хотя бы жила в своем доме, а снохе достался холодный барак. А когда ты заболела, эта самая ненавистная сноха взяла тебя к себе. Ухаживала за тобой, старой, мыла, кормила с ложки, моталась к тебе в больницу. А ты ее по-прежнему ненавидела! Жаловалась на нее, помыкала ею. Попрекала, что она плохо смотрит за тобой. Но смотрит-то сноха. Не дочка твоя и уж тем более не сын.

А может, твой сын ее осчастливил? Карьера там, деньги, хоромы? Жизнь ненавистной снохе шикарную наладил, а ты завидуешь? Тебе не выпало, а этой заразе… Да нет. Ничего подобного. Сын твой наладчик станков, простой работяга. Зарплата неплохая, но половину он пропивает. Руку на жену поднимает, дочкой не занимается. Словом, обычный, нормальный, как считается, мужик. Такой же, как все остальные.

Но и она ведь нормальная и тоже как все остальные! За что ты ее, баб Зин? Ну да, перед смертью ты очухалась, дошло. Все за руки мать хватала, норовила поцеловать. Полюбила типа.

А как соседка зашла – так и поехало. И сволочь Галька, и зараза. И кормит объедками, и белье не меняет! Вера своими ушами слышала и с тех пор бабку еще больше возненавидела.

Но долгие годы пыталась понять – за что? За что та гнобила всю жизнь мать, за что ненавидела? Сама баба, сама горе мыкала. Пожалей, посочувствуй, пойми! А нет, так положено! И сыночка своего дурного всегда оправдывала – «Павлуша, Павлушенька».

А памятник Зинаиде, свекрови, ненавистная Галька поставила. Хреновенький такой, пестрый, из цементной крошки. Но хоть такой. Не сыночек Павлушенька, не дочка Светланка, а стерва Галька.

И ходила до последнего к свекровке на могилу, благо, что близко, вниз по улице Светлой. Никто не ходил кроме нее. И к Пасхе прибиралась, и к Родительской, и оградку красила, и цветочки носила. Дура. Вера так матери и сказала:

– Дура ты, мам! Я б к этой суке… Да за все, что она тебе сделала…

Галина Ивановна махала рукой:

– Брось, дочк! Все давно прошло и давно забыто. К тому же я ж Павлушу любила. Вот поэтому и хожу. А как не ходить? Не по-людски это! Да и родня они мне. Семья.