С видом на Париж, или Попытка детектива

Привязанный к стулу Шик в этот момент как бы отключился от происходящего. Весь день переживал, бегал, суетился, как мошкара в летний день, что перед глазами туда-сюда… И вдруг тишина. Он понял — страх перед Кротом пропал, и это принесло огромное облегчение. Он вправе сказать, что даже вырос в собственных глазах. Убил не убил, что мелочиться? Ему приказали ликвидировать заложницу, и он предпринял для этого все возможное.

Каждый был настолько занят мыслями, что никто не обратил внимания, как наверху грохнула с силой открытая дверь. Опомнились они только тогда, когда из смотрового окошка громыхнул голос. Очевидно, кричали в рупор. Марье Петровне показалось, что небеса разверзлись, и она подумала — как глупо, что Бог разговаривает с ней по-французски. А Кривцов вдруг сел рядом с ней на пол и, словно забыв о ее присутствии, закрыл лицо руками.

— Что они кричат? — Марья Петровна дернула его за рукав.

— Это полиция.

Примечательно, что она не столько обрадовалась, сколько испугалась появления стражей закона и спросила нервно:

— А что они от нас хотят?

— Чтоб выходили поодиночке. И слава богу. Господи, как я устал. Как я смертельно устал.

— Я не могу поодиночке, — подала голос Марья Петровна. — Вы должны выволочь меня отсюда. Да осторожнее, черт побери! Боль адская.

— Я лучше сбегаю наверх и попрошу носилки.

— Чтоб они тебя пристрелили? Тащи, тебе говорят.

Привязанный к стулу Шик был неподвижен, как мумия. Теперь главное не трепыхаться, не ослаблять веревки. Пусть полиция найдет его именно в таком виде. В конце концов, он только оборонялся. А можно будет и покруче дело повернуть. Пистолет-то у Кривцова. У кого пистолет, тот и стрелял. Эти суетливые мысли были спасительны для Шика. Не будь их, он бы, наверное, плакал, как в детстве, когда был несправедливо наказан.

26

В Москве осень. Я живу на окраине города, и пейзаж с высоты пятого этажа, можно сказать, сельский. Окно выходит на лужайку, испещренную тропинками, рядом живописными группами стоят деревья. Красивей, чем осень в Москве, может быть только осень в Канаде. Недаром символом этого государства стал кленовый лист. Вид из моего окна истинно канадский. Клены ржавые, красные, багряные, осеннее небо не голубое, а насыщенно-синее. И на этом фоне черные птицы. Они уже собираются в стаи, бестолково кружат, кричат, а потом вдруг разлетаются в разные стороны и облепляют деревья и телевизионные антенны.

Я все еще хожу с палкой. Не предполагала, что пулевое ранение такая гадость — хуже артрита. В авантюрных романах мужественные герои после тяжелейших ран так быстро встают на ноги! Теперь я понимаю, что это вранье. Верить надо нашей прозе про госпитали в войну. Там правда.

Сейчас врачи рекомендуют мне побольше ходить. Ну что ж… погуляю с часик и опять возвращаюсь в любимое кресло, слушаю диктофон, а потом правлю рукопись.

Когда в первый раз в парижский госпиталь допустили моих перепуганных подруг, Галка сказала:

— Не повезло тебе с пулей. Если бы этот урод попал точно в коленку и раздробил ее, она бы потом не гнулась. А это значит, ты бы получила французскую инвалидность. И тебе бы до гробовой доски Франция платила очень приличную пенсию во франках.

Я понимала, что она шутит и хочет меня подбодрить, но почему-то вдруг обозлилась и решила, в свою очередь, подбодрить Галку:

— Тебе, подруга, тоже не повезло. Если бы Шик в туалете вышиб тебе глаз…

Алиса стала смеяться, и была в этом смехе какая-то повышенная нервозность. Здесь я поняла, что моим бедным девочкам было тяжелее в их уютном домике в Пализо, чем мне в подвале Шика. Я-то знала, что им ничего не грозит, а они боялись за мою жизнь. И, как оказалось, правильно делали.

Подруги носили мне в госпиталь фрукты, великолепные банки с кофе и блоки курева. Более того, они накупили русских книг. Я могла лечиться с комфортом. Через пять дней подруги отбыли в Дюссельдорф, больше они задерживаться в Париже никак не могли, у Галки вообще была напряженка с визой.

О заключительных аккордах нашей поездки в Париж следовало рассказывать Алисе, но она далеко, ее теперь не достанешь. Кой-какой текст я заставила ее наговорить перед отъездом, но все как-то невнятно, отрывочно. Она косилась на диктофон с ужасом и повторяла: «Ну и нервы! Тебя из-за этого диктофона тебя чуть не убили, а ты опять к нему тянешься!»

Как только в ту злополучную ночь Алиса переговорила со мной по телефону, в дверь позвонили. С некоторым испугом подруги спросили: «Кто?» — и получили ответ, который поверг их в ужас: «Полиция». Вот уж некстати! Через пятнадцать минут я должна была позвонить еще раз. Главным сейчас было найти мою кассету, а разве полицейским с помощью разговорника все объяснишь? Алиса считала, что если они с Галкой выполнят все условия преступников, я буду в безопасности. А к полиции, даже если бы она поняла их трудности, никакого доверия не было. Подруги сильно подозревали, что в угоду профессиональной чести, то есть раскрытию преступления, полицейские с легкостью пожертвуют жизнью неведомой русской туристки.