С видом на жизнь. Дилогия (СИ)

На прогулку "за здоровым цветом лица", как выразился Астелиат, мы отправились через два дня. Мне достался очень нервный ригар, что, собственно, меня не удивило. Мой супруг был очень вежлив и предусмотрителен. Он подсадил меня на норовистую, с позволения сказать, лошадь, и всю дорогу вел ригара под уздцы, развлекая меня веселыми шутками, случаями из жизни. Я улыбалась ему как можно беспечнее. И все‑таки напряжение чувствовалось. Наверное, я до конца не верила, что он решится на убийство.

— Астелиат, — позвала я, когда ригары начали взбираться по узкой горной тропе. Он вздрогнул, но все‑таки развернулся и посмотрел на меня. — Помоги мне сойти с этого чудовища, а то у меня скоро все мозги растрясутся.

Он замешкался, явно не зная, что предпринять. Однако подумав немного, соскочил с ригара и направился ко мне. Я скользнула в его объятия и невольно прижалась к мужу всем телом. Он обнял меня и на секунду замер. А потом его губы потянулись к моим. После долгого и сладкого поцелуя, я прижалась к его груди и слушала все ускоряющееся биение такого любимого и такого жестокого сердца. Оно вдруг будто услышало мои мысли и успокоилось, Астелиат взял меня за руку и повел вперед по тропе.

— Я вчера сочинила песню! — сказала я. — Впервые! Хочешь спою?

Я была удивлена, что он не отказался. Мой муж прекрасно знал о моих способностях и не мог не понимать, что я могу воспользоваться магией, результаты которой было сложно предсказать. Может быть, он решил довериться судьбе? Астелиат кивнул и обнял меня за плечи.

— Давай, поднимемся вон на ту площадку, — он указал пальцем куда‑то вверх. — Там можно передохнуть…

Площадка была будто вытесана из камня. С одной стороны она обрывалась в бесконечное ущелье, а с другой каменные глыбы складывались в своеобразные скамьи. Астелиат уселся на одну из них и посадил меня к себе на колени. Его хвост привычно обхватил мою талию. Он уткнулся мне в плечо, крепко сжимая меня в объятьях.

— Ну что, поделишься своим произведением? — спросил он. — У тебя чудесный голос, любимая!

— А ты… не боишься? — спросила вдруг я.

Он пожал плечами, потом подумал и спросил:

— Ты слышала наш разговор с отцом? — я нахмурилась и ничего не ответила. — Значит, слышала. Ты… не боишься?

Теперь пришла очередь мне пожимать плечами. Мы сидели обнявшись и молчали, думая каждый о своем.

— Ну что? Споешь? — наконец решился он.

Я кивнула, закрыла глаза и запела рваную песню, не имеющую рифмы, только ритм:

"Край — начало паденья.

Оттолкнись от него посильней и лети.

Это лучше, чем падать кубарем,

цепляясь за жизнь,

Как за корни тех,

Кто летел до тебя, но уцепился.

Теперь их искривленные ветви

Тянутся вверх в надежде

Вернуться на Край, который их сбросил.

СабО был одним из тех,

Кто сумел удержаться над Бездной.

Он не узнал радость полета

И боль искривленья.

Он жил на Краю и пел свои песни

Пришедшим тернистой тропою к Бездне.

Сабо сотни раз провожал их

И думал, что знает о вечном.

Еще в его мыслях росло убежденье

О том, что Сабо бессмертен.

А песни всех улетевших

Слагал он в безумные гимны.

Их звукам внимал лишь ветер

И бывшая снизу Бездна!

Сабо ее не боялся. Он был уверен, что если

Она принимать его отказалась,

То можно стоять у Края без страха

И дрожи в коленях.

Потом Сабо показалось,

Что не он существует у Края,

Будто это покорная Бездна

Пала к кончикам его пальцев

Как обычно, не знавшим ботинок.

И об этом он пел в своих гимнах

И грозил кулаком над Бездной,

И бывало даже плевался,

И следил, как плевок улетает

Прямо пропасти в темную душу.

Так летели годы порядком,

Измеряемые лишь криком

Очередных сорвавшихся с Края.

И только Сабо не заметил,

как исцветились инеем кудри,

Доселе совсем золотые.

А однажды увидел он Бездну.

Она встала вместе с туманом

И рукою, окутанной белым,

Поманила его к себе.

Потрясенно смотрел он на бездну,

И хоть смерти еще не видел

Даже издали, даже мельком,

Почему‑то он догадался,

Что она за ним приходила.

И тогда он впервые подумал,

Что пришло его песни время,

Что совсем недолго осталось

До его предсмертного крика.

"Горе, горе мне, — восклицал он,

Чем, скажите, я провинился,

Что лишили меня бессмертья"!

Стало время Сабо подумать

Как же лучше уйти из жизни?

И ведь так полететь захотелось!

Это было бы очень забавно.

Он столько об этом слышал!

Мужчины иль только мальчишки,

Не знали о Бездне столько,

Сколь видел ее Сабо,

Стоящий у Края почти столетье.

И не было в душах сомненья и страха.

Они не успели им заразиться,

Но помнил Сабо их предсмертные песни

Одни как гимны, другие — лай собачат,

Обреченных на омут. И память эта мешала

Сделать решительный шаг.

А как же ему хотелось

Взмахнуть руками и спеть

Последнюю песню, кружа

Над бездонностью смерти.

В раздумье таком долго стоял

Над пропастью старец,

Пока не заметил,

Что ноги и руки стали неметь,

Покрываться землею и кремнем.

И скоро у Края застыла фигура.

Сабо не в силах был шевельнуться,

Сделавшись камнем от страха,

Большого как вечная Бездна.

Он и сейчас стоит на том месте у Края.

Дожди и ветра шутя разрушают

Его каменелое тело.

И те, уходящие в пропасть,

не видят черного страха,

Не слышат совсем его песни,

А в ней мольба об одном — о смерти!