Саамские сказки

В день, когда мужчины ушли на дальнюю охоту, Акканийди принесла маленькие кисы из замши и тюленьей кожи. Она сама и выделала, и скроила, и сшила эти сумочки. Туго набитые жемчугом, отборными камушками и сушеными ягодами, они были соблазном для девушек и молодух. Акканийди учила их любимой игре. Рассыплет жемчуг по скатерти, покроет кучку его руками и воскликнет:

— Ничего нет — я не есть! Что тут есть?

Ей отвечают:

— Там ничего нет!

Тогда она поднимет руки, а там узор: круги, колечко в колечко, и змейки и палочки, и месяц с луной, и ножки сороки, и водный узел, и клетки, и гусиная лапка — все в перлах, все сияет от огней костра!

— Это сделала я! Я есть!

Потом положит руки на те же узоры, все спутает, собьет, перемешает и скажет:

— Никпйя — я не есть! — и станет словно бы ее тут и нет. На скатерти останется кучка жемчужин и камушков в беспорядке.

Одна маленькая девочка не поверила, что Акканийди здесь нет, раз ее не видно. Она потрогала пальчиком то место, где сидела Акканийди, пальчик уткнулся в теплое.

Акканийди опять положила руки на жемчуг — запутала, закрутила руками и сняла их. И опять предстала она, видимая, живая, балуясь, смеясь.

— Я есть! — говорит.

А сама такая красивая, что маленькая девочка запросилась к ней на колени. Акканийди коснулась этой голенькой грязнульки, девочка стала едва видимой, вздохнула, запела песенку, смешалась с дымом костра и улетела в небо, к Найнасу.

— Она моя сестрица Песня, о том не знали ни вы, ни я, но она среди нас живет,— сказала Акканийди. И она брала перлы один к одному, укладывая их в красивые узоры. Девушки и молодушки запоминали и украшали ими свои вещи и одежды.

Как приехала мать Акканийди на новое место, так и начала требовать от людей даров и приношений. Ей все было надобно: треугольнички из красной замши, сушеные гусиные перепонки, жемчужины, даже кривые и кособокие, годились и кусочки красной охры. Лишь бы дары эти были желтого, красного или черного цвета. Вещицы других цветов не надо. За эти жертвы она обещала людям удачные ловы, веселые охоты и дары моря: китов на отмель берега.

После приношений она отпускала Акканийди:

— Иди!

Путь идет, куда ей вздумается, дальше уйдет — больше даров. Знала: раз «они» приносят дары, значит «они» отвечают за дочь. Старуха помолодела, принарядилась, и старика стала держать пообряднее — в белой замшевой рубахе с красными узорами. И Акканийди ходила теперь красиво одетая. Нет-нет и проглянет из старой старушки прежняя Дева. Теперь от Акканийди она требовала: выходя из дома, пусть будет одета в новое, хоть пуговка из сухой ягоды, но не как вчера, а как сегодня, по-новому красивая. Осмотрев дочку, она целовала ее нос в нос, потом ласкала щека щекой и говорила:

Красиво! Иди!

Жизнь людей очень украсилась с тех пор, как среди них обжилась Акканийди. Она приносила им выдумки, сочиненные вместе с матерью на своем острове. То круглый корничек из сосновых кореньев, то пуговку из ракушки, то принесет она белую рубашку из замши с узорами, как раз такую, какую они сшили отцу. Девушки и молодушки перенимали эти забавы, они даже начали баловать ими своих мужчин.

Мужики уже требовали:

— Шейте нам рубахи, штаны и яры, какие Акканийди готовит отцу.

Старик осуждал старуху за поборы и дары. Осуждал: зачем отпускает Акканийди одну к людям надолго и далеко. Он даже пенял жене, зачем она наряжает дочку, да и сама рядится что ни день, то в новое.

— Что за прихоть такая,— твердил он,— одно разоренье! А за рыбой кто будет ездить, коли все будем в нарядах ходить да в лужу смотреться? Зачем девочку, их Акканийди, она отпускает в люди одну? Молодые парни не вздумали бы свататься, а то и просто гоняться. Еще, гляди, украдут дитя. Как бы чего не вышло?

Но старая как посмотрит на него взглядом Девы, той, которую он одел и укрыл, так и прилипнет язык к гортани... Тихий он был старичок и уставный... Потому и почитал свою жену.

А все-таки и он научил Акканийди своему уму-разуму. Он сказал ей:

— Ты мать свою не вовсе слушай... она сестра Солнцу. У них такие сути, что без толку и без удержу, без конца и без началу, без хозяйского призору, могут они изъярять себя по одному своему изволению... А ты человекам дитя, мы люди, нам людскою статью жить.

Подарила «им» корничок круглый или рубашку с моих плеч, белую, и довольно. Дальше пусть сами... Только матери ни-ни...

Акканийди сразу поняла: пусть люди сами выдумают тот же корничок — но только длинный или квадратный, а рубашку пусть сами сошьют красную с белым узором. Это людям будет в радость, в ту самую радость, с какой она с матерью сочиняли свои затеи. Теперь она расточала свои новинки с умом и крепким расчетом.

Это не понравилось древним старцам и старцам-старшинам людей из селений устья Реки Отцов. Они осудили Акканийди за скупость, а ее мать поносили за поборы.

Они кричали: «Что за поборы? При старых богах не бывало поборов!» Стали они злобно шептать по углам, недобрыми взглядами встречали Акканийди, в глазах гнездилась жадность, а в словах звучало:

— М-а-а-ло...

Акканийди уже не раз говорила себе: «Я не есть».