Сабанеев мост

Не могу забыть короткую встречу в поезде в середине шестидесятых годов. Я ехал в командировку в Рязань поездом Москва – Саранск, и со мной в купе был немолодой человек, оказавшийся доцентом Мордовского университета, преподавателем научного коммунизма. Мы беседовали о жизни, и человек этот много и интересно рассказывал о своей комсомольской юности в приволжском селе, о голоде в начале тридцатых годов, о людоедстве, об аресте секретаря парторганизации, написавшем об этих ужасах письмо в ЦК, о своем аресте и о тюремной жизни. От этой темы мы естественно перешли к недавно опубликованной повести «Один день Ивана Денисовича». Мой собеседник преобразился:

– Этот человек, Солженицын, враг. Его надо расстрелять.

– Почему? – удивился я.

– Ну как же вы, молодой коммунист, этого не понимаете (не знаю, почему он решил, что я коммунист), эта повесть дает оружие нашим идеологическим противникам на Западе, компрометирует партию и страну.

Я промолчал. Что тут можно было сказать? Образованный человек, он все видел своими глазами, чудом, по его словам, избежал расстрела, ничего не понял и готов, в свою очередь, истреблять инакомыслящих. Догмы и лозунги вошли в плоть и кровь.

В юности я, разумеется, не очень много размышлял об этом, но и тогда уже сомнение поселилось в голове: если идея коммунизма так неоспоримо хороша, почему многие замечательные люди – ученые, писатели и философы, гуманисты – ее не принимают? Для понимания этого мне понадобилось прожить еще много лет, встречаться с разными людьми и прочитать немало книг, среди которых были две, окончательно развеявшие иллюзии: «Город солнца» Томмазо Кампанеллы, книга, о которой все слышали еще в школе, но мало кто читал, и «Архипелаг ГУЛАГ».

Мица Юльевна нередко изъяснялась формулами, принятыми в ее довоенной партийной среде. Помню, как уже во взрослой жизни, когда Леня уехал в командировку недели на две, я, не зная этого, позвонил и позвал его к телефону.

– Леня в длительной командировке, – мгновенно ответила Мица Юльевна.

Автоматизм и лаконизм ответа впечатляли. Именно так туманно в тридцатые годы говорили о людях, отправленных в Испанию. Впрочем, так говорилось и об арестованных, судьба которых еще не определилась.

Третьим товарищем, вошедшим в мой круг, был Элемер Раковский. В школе у него была и вторая фамилия – Варьяш, что в сочетании с именем говорило о венгерских корнях. Затем венгерская фамилия почему-то отпала. Элемер, очень высокий и немного нескладный юноша, жил с мамой, детской писательницей Ниной Раковской, и отчимом в небольшой двухкомнатной квартире в доме на углу улицы Горького, то есть Тверской, и Тверского бульвара, в известном доме, увенчанном башенкой, на которой в те годы еще танцевала каменная балерина.

Наша компания часто собиралась в квартире одноклассника Виктора Моксякова, который почему-то большую часть времени жил один в первом этаже небольшого трехэтажного дома в Вознесенском переулке напротив Моссовета. Вход в его квартиру был прямо с улицы, и эта отъединенность от всевозможных соседей была удобной для нас, молодых шалопаев, устраивавших там вечеринки с девочками, танцами и выпивкой. У Виктора была военная семья; дядя его, генерал-полковник Смородинов, сподвижник героя Гражданской войны Оки Городовикова, занимал важный пост в Генштабе, и это сыграло свою роль в нашумевшей истории, начавшейся в конце 1951 года и рассказанной с многочисленными фигурами умолчания в известном фельетоне «Плесень».

Мы учились очень хорошо, были неглупыми, способными, но довольно легкомысленными молодыми людьми в то время. Учеба давалась нам легко, оставалось время на вечеринки, на встречи с девочками, на посещение коктейль-холла, довольно большого двухэтажного заведения на улице Горького, в доме, где жил Галин брат Шура. Заведение было хорошо тем, что за небольшие деньги можно было провести там время в веселой компании, выпить бокал вкусного коктейля, закусив бутербродом с килькой, полюбезничать у стойки с барменом Ирочкой, хорошенькой девушкой, лихо орудовавшей шейкером, и чувствовать себя плейбоем. Поэтому вечерами у входа всегда стояла очередь, стояли в очереди и мы, отвернув лица к стене и подняв воротники, не желая быть узнанными родными и близкими, которые жили в этом районе и могли проходить мимо.

Эта сторона улицы Горького, четная, на отрезке между Охотным Рядом и Пушкинской площадью у молодежи именовалась бродвеем, и по вечерам мы нередко фланировали вверх и вниз, разглядывая толпу, радостно встречая старых знакомых и заводя новых, в основном женского пола, помнится, как в старом фильме Бардема «Главная улица».

Московская уличная толпа была преимущественно в темных тонах; осенью и весной в большой моде были синие плащи с белыми шелковыми кашне. Не вызывали удивление изредка встречавшиеся респектабельные мужчины и шикарные дамы с гирляндами рулонов туалетной бумаги на шее. Это означало, что где-то неподалеку на прилавок выбросили (словечко из советской эпохи) очередной дефицит.