Сабанеев мост

А между тем следовало торопиться: наследник готовился появиться на свет. Тут нам повезло, мы нашли подходящую квартиру на улице Климашкина, бывшем Курбатовском переулке, на углу которого и Большой Грузинской стоял когда-то дом, где началась моя московская жизнь. Квартира была на четвертом этаже старого дома, где не было лифта, зато в центре двора стоял карикатурный памятник Ленину, истукан в человеческий рост, отлитый, кажется, из алюминия и покрытый краской серебрянкой. Согласно легенде это был первый памятник покойному вождю, который поставили пресненские рабочие в 1924 году.

Семья, которая разъезжалась, имела свои резоны торопиться. В квартире жили пожилые муж с женой и их сын лет двадцати пяти, ярко-рыжий молодой человек, совершенно непохожий ни на отца, ни на мать. Михаил Игнатьевич, глава семьи, считал, что жена сходила налево, и в пьяном виде, то есть довольно часто, дрался с сыном и колотил жену, которая, по рассказам соседей, сидела в ночной рубашке на лестничной площадке, ожидая, пока достойный супруг не утихомирится и не заснет. Михаил Игнатьевич был отставным работником органов, квартиру, в которой, по его рассказам, жил некий венгерский эмигрант, оказавшийся врагом народа, получил за доблестную службу, и когда все формальности были закончены, уезжая, предупредил меня:

– Если по телефону будут спрашивать Николая Николаевича, скажите, что он больше здесь не живет.

– А кто такой Николай Николаевич? – спросил я.

– Вы что, не понимаете?

– Нет, – удивился я.

– Это значит наружное наблюдение.

…плюс сексотизация всей страны

Завершившийся обмен потребовал мобилизации финансовых ресурсов. Семье, въезжавшей в мою кооперативную квартиру, я должен был выплатить сразу бо́льшую часть пая, который являлся долгом собственника квартиры государству и подлежал постепенному погашению в течение пятнадцати лет. Но, как говорится, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Друзей было немного, а за прошедшие годы стало еще меньше. Однажды, во время отпуска, который я проводил на море, прекратились страдания Жени Прозоровского. Он скончался дома на руках у мамы и нашего общего друга Лени Бобе после нескольких мучительных лет, когда в результате рассеянного склероза постепенно, одна за другой отмирали жизненно важные функции. Леня, верный друг, предложил взаймы не хватавшую нам существенную сумму. Он к этому времени был уже доктором технических наук и зарабатывал очень хорошо. Талантливый ученый и инженер, а теперь еще и член Международной академии астронавтики, он посвятил свою жизнь созданию систем жизнеобеспечения космических станций и превращению мочи в питьевую воду, чем отличается от остального человечества, практикующего обратный процесс. Кроме того, от большинства представителей этого человечества он отличается также старомодными свойствами человеческой натуры – абсолютной порядочностью, бескорыстием, скромностью и преданностью семье и немногочисленным друзьям юности. Он надежен, как гранитная скала, и столь же неизменяем: он единожды женат, шестьдесят два года ходит по одному маршруту на работу в НИИ, куда поступил после окончания института, и продолжает до нынешних дней читать газету «Известия», как читал ее при советской власти.

Эти замечательные и удивительные качества сочетаются со странной системой взглядов. Сосредоточенность на своих научных интересах и семейных делах заслоняет огромный внешний мир, который, как мне кажется, представляется ему плохо организованной туманностью, где причинно-следственные связи непостижимы, где очертания событий и проблем расплывчаты, а их самостоятельный анализ требует размышлений на темы, которые ему не слишком интересны. Поэтому он смотрит на окружающее чужими глазами и ориентируется в этом хаосе, не слишком вникая в информацию, получаемую из газет и телевизора, от сослуживцев и случайных людей, а также из других, столь же достоверных источников.

Как-то, лет сорок тому назад, мы говорили с ним о людях, эмигрирующих в США.

– Не понимаю, – сказал Леня, – как они собираются там жить? Ведь там за все надо платить. За образование, за медицину. Не то что у нас.

Как правильный советский человек, к тому же происходящий из семьи коммунистов с дореволюционным партийным стажем, он в ранней молодости вступил в партию, не считая моральным препятствием то, что эта партия в конце тридцатых годов руками НКВД уничтожила его отца, вернувшегося с испанской войны. Впрочем, традиционная мораль, унаследованная от прежних поколений, в советские времена уступила место моральному кодексу строителя коммунизма. Все же в отличие от многих он не сдал свой партбилет в 1991 году, полагая, что демонстративно выходить из партии, поддержкой которой пользовался всю жизнь, неприлично.

Пока не рухнула советская власть, отношение к ней даже в кругу близких друзей не обсуждалось. Однажды на вечеринке, устроенной однокашником по институту, где за столом сидело несколько человек, знающих друг друга много лет, кто-то из нас начал возмущаться вторжением в Чехословакию.