Сабля атамана<br />Рассказы<br />(пер. с марийского)

— Э, да что там!.. Если всякому слуху верить да всего бояться, всю жизнь на печке просидишь. Дорога в село не Казанский тракт, никто меня не тронет.

Поняв, что отец собирается в село, Келай протер кулаками сонные глаза и высунул с полатей встрепанную голову:

— Отец, я тоже с тобой пойду! Ты ж обещал взять…

— Ждут там тебя, — недовольно проговорила мать.

Отец не собирался на этот раз брать Келая с собой в волостное село, но, поймав его умоляющий взгляд, пожалел мальчика.

— Ну ладно, уж если так хочешь, пойдем, — согласился отец.

Келай, словно белка, спрыгнул с полатей и схватил с гвоздя свой кафтанишко.

— Куда ж, не поевши-то? — окликнула мать. Она быстро отрезала ломоть хлеба и протянула Келаю.

— Не надо, — отмахнулся Келай.

— Ишь как в село захотелось, даже еды не надо, — засмеялась мать. — Бери, до вечера проголодаешься.

— Кусок хлеба в дороге не помешает, — улыбнулся отец. — Клади за пазуху, и пошли.

Когда отец и Келай вышли со двора, их охватило утренней прохладой. Солнце уже поднялось над горизонтом, но земля еще не нагрелась. Мокрая от росы трава холодила босые ноги Келая.

— Вот чудак, — сказал отец. — Обул бы лапти. Ноги застудишь…

— Мне тепло, — ответил Келай.

Приостановившийся было отец пошагал дальше. «А и вправду не застудит, — подумал он. — В мальчишках-то я сам так же бегал: мужицкое дитя привычно и к жаре и к стуже».

А Келай от радости, что отец взял его с собой, не замечает ни утренней прохлады, ни холодной росы.

Отец шагает ходко — ровно и быстро, как молодой, хотя ему уже за пятьдесят. Всю жизнь Васлий проходил в пастухах, всю жизнь за стадом, всю жизнь на ногах; и теперь еще его привычные к ходьбе ноги не знают усталости.

Но, как ни быстро идет отец, Келай не отстает от него: то прибавит шагу, то побежит вприпрыжку, мелькая босыми пятками. От быстрой ходьбы у Келая окончательно прошел сон.

И все вокруг как будто тоже радовалось с ним вместе. Голубело чистое небо, яркое солнце щедро разбрасывало повсюду свои лучи: они слепили глаза, прыгали по траве и, рассыпавшись на тысячи маленьких разноцветных огоньков, вспыхивали на каждой травинке.

Перейдя по жердочкам-мосточку через сверкавшую на солнце речушку Изенгер, Келай и отец по тропинке поднялись в гору.

Сверху далеко видно во все стороны. Но Келай глядит только в одну — он глядит вперед, где далеко-далеко над синей полоской леса, сливаясь с голубым небом, виднеется белая точка — церковь: там село.

За горой тропинка влилась в большую наезженную дорогу. По обеим сторонам тянулись поля. Хлеб уже сжали и вывезли, и только изредка кое-где виднелись последние редкие снопы, сложенные в суслоны-пятерики.

И вдруг за поворотом у самой дороги показалась несжатая полоска. Потемневшая рожь клонила к земле грустные, полуосыпавшиеся колосья и, казалось, печально молила: «Что же ты забыл меня, хозяин? Зачем оставил на добычу прожорливым, ненасытным мышам?»

Почуяв сердцем неладное, Келай вопросительно посмотрел на отца.

— Эх, Микак, Микак, — тяжело вздохнул отец, — вот ведь как повернулась твоя судьба…

«Микак… Так, значит, это его поле», — понял Келай и тоже вздохнул.

Микак, их сосед, в прошлом году ушел воевать да так и пропал без вести. В деревне у него осталась жена и сынишка, Келаев одногодок. Но неделю назад они оба умерли от тифа. Стало в деревне одной семьей меньше, прибавился еще один пустой дом…

А рожь стоит, шумит на ветру, и не понять ей, что ее хозяев уже нет на свете…

Васлий еще раз вздохнул. Келай заглянул отцу в лицо и заметил сбежавшую по морщинистой сухой щеке тяжелую каплю.

— Отец, ты почему плачешь?

Отец рукавом поспешно смахнул слезинку:

— Не плачу я, сынок… Ей-богу, не плачу…

Но Келая не проведешь.

Васлий надвинул шапку на глаза и, как-то сгорбившись и повесив голову, пошагал дальше.

Оттого что так опечалился отец, пропала радость у Келая, голубое небо и яркое солнце как будто потускнели, и дорога как будто нарочно свернула в темный лес.

Старые, обросшие седым мхом ели тесно обступили сразу сузившуюся дорогу, бросая на нее сплошную черную тень. Из-за их густых, непроглядных ветвей все время слышится глухой, тихий шум, и кажется, что это не ветер колышет вершины, а кто-то тяжко вздыхает.

«Незентир, — подумал Келай, вспомнив слова матери. — Он…».

И в его воображении встал этот страшный, злой незентир, с лохматой черной бородищей, с огромным ружьем, с блестящей саблей на боку. Вот он, сверкая зубами и свирепо поглядывая вокруг, крадется по кустам…

Келай испуганно жмется к отцу, и за каждой качнувшейся веткой ему мерещится страшная, лохматая голова…

Но что это? Сквозь шум деревьев несется какой-то вой. Он приближается и становится сильнее…

— Отец, слышишь? — прерывающимся тихим голосом спросил Келай. — Что это?

— Гармошка, — спокойно ответил отец. — Какой-то дуралей с утра на гармони наяривает, будто другого дела у него нет.

Потом, прислушавшись, добавил:

— А может, в армию провожают…