Сабля князя Пожарского

– Да, как грянут, так душа в бой рвется. Не хуже тебя помню. Ну, будет. Ищи, где еще Супрыга обозначился. Не может того быть, чтобы способ не нашелся. Смотри на обороте столбцов! Может, найдется его подпись на склейке. Изучим дело, придумаем подход!

– Дядька Чекмай, что немец говорит?

Немца-лекаря Ягана Шварцкопа позвали к князю, потому что – уже свой, и отзывов тех, кого он пользовал, не требуется.

– А что тут скажешь? Десять ран, одна другой краше. Ты же знаешь, как его полумертвого из битвы на Сретенке вынесли и тайно, на телеге, рогожами укрыв, вывезли к Троице-Сергию. Немец с той поры его помнит. Ну, прописал всякие примочки, сам обещался их составить, микстуру какую-то пришлет. А сказал так: князь может еще и десять, и двадцать лет прожить, а может ему вдруг стать худо, и – со святыми упокой. Так что надобно его беречь. Это и к тебе относится – чтобы ты его всякими глупостями не допекал. Понял?

– Да понял… А княгиню Куракину он смотрел?

Старшая дочь князя, Аксинья, выданная замуж за князя Василия Куракина, уж год как вдовствовала. Здоровья она была слабого и старалась почаще бывать у матери – та и пожалеет, и приласкает.

Чекмай вздохнул.

– Смотрел он ее… Ничего утешительного сказать не мог.

Вздохнул и Гаврила. Он в отрочестве не раз видел княжну, и она ему очень нравилась.

Сейчас она жила в светлицах с младшими сестрами и с княжной Вассой; порой Гаврила, поднимаясь или спускаясь по лестнице, слышал сверху девичий смех или песни. И очень он хотел, чтобы княгиня позволила девицам не только на гульбище рукодельничать, а спускаться в сад. Хоть бы полюбоваться на них, что ли…

Весна не давала ему покоя.

– Так, может, я добегу до Сретенской обители?

– Не добежишь.

Чекмай видел – воспитанник рвется в бой. Хуже того – он и сам в бой рвался.

Изучив здоровенную кучу столбцов, они выписали еще кое-какие полезные имена с пометками. И потом Чекмай сказал:

– Ладно уж, сходи, Гаврюшка, прогуляйся. У меня уж в глазах рябит – и у тебя, поди, тоже. Я – к князю, а ты пройдись, мать навести, на девок полюбуйся. Весна же, девки норовят со дворов выбежать, на лавочках у калиток посидеть. За зиму в светлицах дородства нажили, заневестились, заскучали – ну? Ступай!

И замахнулся на воспитанника гусиным пером.

Гаврила расхохотался и выскочил за дверь.

К матери сходить, конечно, следовало. Сестриц увидеть, младшего братца. Узнать, что слышно насчет свадеб. Но пошел Гаврила не в Зарядье, а вовсе в другую сторону – к Сретенской обители. Зачем, для чего? А ноги сами понесли.

Видимо, Чекмай, поднимаясь по узкой лестнице в княжью опочивальню, что-то на расстоянии учуял. И снова подумал о том, что как-то не так воспитал Гаврилу. Тот был при нем добрых двенадцать лет, попал к Чекмаю отроком, ныне – статный молодец, на которого девки заглядываются. Но повторить нрав и хватку Чекмая он не может – то ли порода иная, то ли воспитатель не справился.

Гаврила был мягок и, как полагал Чекмай, умом недалек; какой умишко Бог дал, с таким и живет. В пору Смуты и последовавших за ней событий не до того было, чтобы ему учителей нанимать. Сам-то Чекмай учился вместе с князем. И отсутствие знаний в Гаврилиной голове порой его сильно беспокоило. Хотя – много ли надобно знаний, чтобы мирно жить с женой, заниматься хозяйством да служить в приказе?

Отворяя дверь в опочивальню, Чекмай принял решение: не связывать с Гаврилой никаких особых замыслов, а женить детинушку, пока совсем не одичал, как сам Чекмай, и радоваться всякому прибавлению в его семействе.

В опочивальне сидела рядом с постелью мужа княгиня, держала его за руку. Когда Чекмай вошел, руки разомкнулись. Негоже, чтобы посторонний, хоть и столь близкий князю, видел супружеские нежности.

– Матушка Прасковья Варфоломеевна, – сказал Чекмай. – У меня до тебя дельце.

– Сказывай, – велел князь.

– Невеста нам надобна…

– Господи Иисусе, дожил до светлого дня! – развеселился князь. – Ну, жена тебе сама сыщет достойную невесту и сваху зашлет. На крестины не забудь позвать!

– Да не мне – Гавриле!

Чекмай объяснил: не то чтобы разочаровался в воспитаннике, а просто не желал, чтобы воспитанник, тщась повторить его жизненный путь, оказался для такого пути слабоват духом.

– Он невесть в каком поколении из подьячих, ну так и служит пусть в приказе. Там ему самое место, – завершил Чекмай. – Может, даже в Разбойном. Он знает грамоте, почерк… ну, почерк уж – какой Бог дал…

– А ты как без него? – спросил князь.

– Там ему быть лучше, чем со мной. Да я ж еще не помираю, будем видаться. Может, в крестные к своему старшенькому позовет.

– Так. Ну, матушка, берись за дело, – велел князь жене. А княгине уже самой не терпелось бежать к домашним женщинам, рассказать новость, затеять военный совет.

– В воскресенье зайди ко мне, – сказала она Чекмаю. – Мои девки тебе рубаху шьют, как раз к воскресенью поспеет. Им княжна Зотова узор показала, они перенимают. Она и сама вышивает – хочет тебя хоть как-то отблагодарить.

Когда княгиня вышла, Чекмай спросил князя:

– Не одобряешь?