Сабля Цесаревича (СИ)

— Да, наверное… Но вы же все равно не знаете, где что искать!

— Ладно, но если я все-таки смогу вам чем-то помочь… — мужчина сел на место, а женщина, которую он назвал Анной, внезапно оставила в покое саквояж и повернулась к нему.

— Вы мне помочь ничем не можете, — прошептала она и вдруг громко всхлипнула. — Никто не может…

По ее щекам покатились слезы, и она закрыла лицо руками, а мужчина, увидев, что она плачет, вскочил на ноги и осторожно обнял ее за плечи.

— Анна, что вы, не надо… — попытался он успокоить ее, но она рыдала все сильнее и, казалось, не слышала его слов.

— Мистер Гиббс, — бормотала Анна срывающимся голосом, — я не могу больше, я так боюсь этих большевиков! Я не знаю, что они могут с нами сделать! Но мне нельзя показывать, что я боюсь, я должна все скрывать — ради девочек, ради ее величества… Я боюсь!..

Мужчина продолжал неловко обнимать ее, а она все плакала, уткнувшись ему в плечо — но потом за дверью купе послышались чьи-то звонкие, не то детские, не то девичьи голоса, и Анна мгновенно выпрямилась, вытерла слезы и развернулась к саквояжу.

— Спасибо вам, мистер Гиббс, — все так же шепотом обратилась она к только что утешавшему ее попутчику. — Вы мне все-таки очень помогли!

Стук колес стал звучать все тише, тусклый свет в купе окончательно померк, и Паша обнаружил, что находится уже не в поезде, а в каком-то другом помещении. Там было светло, в одном углу виднелась старинная белая печка, а напротив нее стоял большой стол, вокруг которого собрались все четыре сестры Алексея в простых темных платьях и белых фартуках.

В кухне они были не одни — к ним подошел мужчина лет пятидесяти, на котором тоже был фартук и который подтащил к столу какой-то большой мешок.

— Итак, сегодня моя задача заключается в том, чтобы научить вас выпекать хлеб, — сказал он девушкам и поставил тяжелый мешок на пол рядом со столом. От мешка в воздух взлетело легкое облачко белоснежной пыли.

Ольга вздохнула с мрачным видом, но остальные сестры стали с живейшим интересом следить, как их учитель развязал мешок, взял большой деревянный совок и высыпал им на стол высокую горку муки.

— Иван Михайлович, а если мы не справимся? — с беспокойством спросила Татьяна. — Нам ведь всем потом этот хлеб придется есть…

Анастасия негромко рассмеялась:

— Каждая из нас пусть ест то, что испекла!

— А мама с батюшкой, а Алеша и все остальные? — нахмурилась Таня. — Их без хлеба оставим?

— Ваши высочества, не волнуйтесь так, — примирительно заговорил Иван Михайлович. — Вы же научились прекрасно готовить все остальные блюда! Значит, и хлеб испечете самый лучший. Это не намного сложнее, и сейчас я вам это покажу…

Но Пожарский не увидел, как сестры Алексея учились печь хлеб — кухня погрузилась в темноту, а сам он опять перенесся в какое-то новое место. На этот раз он был на улице — вроде бы, в какой-то деревне, потому что вокруг стояли маленькие деревянные домики и росли деревья. Возле одного такого домика стоял окруженный кучей детей рослый и широкоплечий человек в черной ливрее, держащий в руках какой-то сверток. Дети самого разного возраста, от совсем малышей до подростков, громко галдели, а один мальчик подпрыгивал, пытаясь дотянуться до украшавших ливрею мужчины цепочек, сплетенных из золотистых ниток. Павел направился к этой шумной компании, и как раз в этот момент мальчишке удалось дернуть за одну из цепочек, после чего он издал победоносный клич, а остальные дети звонко рассмеялись.

Мужчина улыбнулся и что-то сказал этому озорному ребенку, но Пожарский не понял ни слова — как и в недавнем сне про армянских беженцев, те, кого он видел, говорили на неизвестном ему языке. Дети что-то спрашивали у нарядного взрослого, он что-то отвечал им, а потом развернул бумажный сверток, достал из него горсть конфет и принялся раздавать их своим юным приятелям, которые встретили этот жест еще более громкими восторженными криками.

А потом из-за забора, окружавшего ближайший дом, появился еще один мужчина — пожилой, почти полностью седой, но при этом похожий на более молодого человека в ливрее.

— Алоиз! — позвал старик человека с конфетами, и тот, отдав детям весь кулек со сладостями, подошел к нему.

Они обменялись несколькими фразами все на том же незнакомом Павлу языке. Старший мужчина о чем-то спросил младшего, и тот, перестав улыбаться, ответил ему, после чего лицо старика тоже приняло разочарованное и печальное выражение. Он бросил своему собеседнику какую-то короткую фразу, после чего развернулся и пошел к дому.

У нарядного мужчины был теперь виноватый вид, но он остался на месте и лишь громко произнес еще несколько слов — как показалось Пожарскому, повторил свою последнюю фразу.

А потом он неожиданно заговорил по-русски с едва заметным акцентом.

— Потому что как бы я ни любил нашу деревню, моя жизнь связана с императором и его семьей, — сказал он тихо, как если бы говорил с самим собой. — Потому что я всегда буду к ним возвращаться.